|
| | | | Проблемы современной экономики, N 2 (26), 2008 | | | | ИЗ ИСТОРИИ СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКОЙ МЫСЛИ И НАРОДНОГО ХОЗЯЙСТВА | | | Филимонова М. В.
аспирант кафедры истории экономики и экономической мысли экономического факультета Санкт-Петербургского государственного университета
| |
| | | |
Февральская и Октябрьская революции, произошедшие в России в 1917 г., значительно обострили внимание научных кругов и властных структур к проблемам синтеза экономики и социологии в теории и вопросам социально-экономической политики государства на практике.
На протяжении 8 месяцев своего правления коалиционное Временное правительство, состоящее из представителей умеренных и радикальных партий, неуклонно эволюционировало от «буржуазного» к «социалистическому», издавая противоречивые циркуляры, которыми предписывалось, например, «согласовывать требования организованных трудящихся масс с жизненными интересами подорванного войной народного хозяйства» или «проводить дальнейшую демократизацию армии – и укреплять ее боеспособность».
В своих известных мемуарах, посвященных революционным событиям, активный деятель Февральской революции и министр Временного правительства П.Н. Милюков в качестве основного противоречия произошедшей социальной революции называл отрыв социальных форм организации производства от их материального, экономического содержания, от реальных производственных процессов. Сам факт смены самодержавного правительства демократическим не только не разрешил конфликт между трудом и капиталом, как мыслила «прогрессивная» часть русской интеллигенции, жаждавшая революции, а, наоборот, обострил его до крайних пределов.
Преобразования в социальной сфере, провозглашенные лидерами последнего – «социалистического» состава Временного правительства, – отмечал П.Н. Милюков, – были либо практически неосуществимы, либо вели к окончательному коллапсу экономики. Меры по охране труда, введение рабочего контроля на производстве, все более принимавшего насильственные формы, ограничение «высоких прибылей капиталистов», подлежавших громадному обложению, если не прямой конфискации, проводились в момент, когда народное хозяйство находилось в состоянии крайнего расстройства, когда промышленность могла продолжать лишь призрачное существование, расходуя накопления основного и оборотного капитала или живя за счет казенных субсидий, получаемых эмиссионным налогом с тех, ради кого вводились указанные социальные «завоевания» [1].
Советское правительство, пришедшее на смену Временному, унаследовало практически те же социальные и экономические проблемы, но только еще более усугубленные Гражданской войной. Вплоть до ее окончания довольно сложно было вести речь о единой социально-экономической политике государства, поскольку единого государства практически не существовало. Не только в «красных» Петрограде и Москве, но и в других «столицах», подчиненных «самостийным» и «белогвардейским» правительствам, происходили оживленные дискуссии о судьбе русской революции и социалистическом будущем России.
Учебные и научные публикации за 1917–1921 годы, изданные в учебных заведениях Харькова, Архангельска, Екатеринбурга, Томска, Симферополя, Владивостока и других городов необъятной России, где влияние Центра в указанное время не являлось определяющим, свидетельствуют, что иного послереволюционного будущего, кроме как будущего социалистического, в России не мыслилось. «Едва ли кто станет отрицать, – писал, в частности, М.Н. Ершов в учебном пособии, изданном в 1920 г. для студентов философского факультета Приморского университета г. Владивостока, – что после грандиозной внешней мировой войны и затянувшихся гражданских междоусобиц, необычайно отразившихся на переживаниях национальной психики, в России происходят напряженнейшие поиски философского, социального и экономического синтеза. Россия духовно и культурно, а также и политически еще строится, образуется, растет. За последние пятьдесят лет произошел значительный рост ее философского и социального сознания, который позволяет надеяться на глубокое понимание ею своих и европейских противоречий культуры и жизни. Наша нация, пережив ряд великих волнений, испытаний и потрясений, выявит свой подлинный духовный лик во всей его индивидуальной целостности и полноте созданием социального строя, основанного на правде» [2].
Данную цитату мы посчитали необходимым привести полностью, поскольку она выражает мнение типичного прогрессивно мыслящего преподавателя, не проявившего себя в партийной борьбе, но приветствовавшего родовые муки новой России и искренне считавшего, что в России наконец-то произошло то, о чем мечтали Н.Г. Чернышевский, Н.М. Михайловский, П.Л. Лавров и другие, чье теоретическое наследие в связи с «текущим моментом» анализировалось им в указанном издании.
Действительно, несмотря на войну, голод, разруху, в послереволюционной России проходили напряженнейшие дискуссии о текущем моменте, о переходном периоде, об экономике и социально-классовой структуре будущего справедливого общества, о теории и практических путях строительства социализма и других проблемах, возникших не только перед новой властью, но и народом, вдруг оказавшимся в условиях «свободы и демократии», провозглашенных в революционных декретах.
Вопросы, которые рассматривались дореволюционной русской экономико-социологической мыслью в исключительно абстрактной плоскости, впервые в российской истории оказались в плоскости практической. Как возникают новые, качественно иные социальные формы, каково их соотношение с формами старыми, каково содержание самого процесса их возникновения, каково соотношение спонтанных и сознательно формулируемых моментов в этом процессе?
Особую сложность представляло собой истолкование наиболее употребляемого, но чрезвычайно сложного, емкого и внутренне противоречивого марксистского понятия «производственные отношения».
Несомненно, что по Марксу оно включает в себя моменты социально-классовые (отношения между классами и социальными группами по поводу средств производства, произведенного продукта, прибавочного продукта), организационные (соединение работников со средствами производства, распределение рабочей силы, сотрудничество в процессе производства и т.д.) и, наконец, «вещные», материально-производственные моменты (связь между производственными отношениями и теми материальными объектами, по поводу которых эти отношения возникают). Еще более сложными являются представления о динамике производственных отношений, т.е. об их развитии, процессах трансформации, преобразовании производственных отношений из «старых» в «новые», из капиталистических в «переходные», а затем – в социалистические.
В любом обществе производственные отношения являются в определенном смысле и экономическими, и социальными. Производственная (экономическая) иерархия людей влечет за собой их социальную иерархию (положение в обществе). Эта иерархия является в определенном смысле «вещной»: она устанавливается по поводу вещей, осуществляется через движение вещей. Вещи (средства производства, земля, недвижимость, продукты труда) являются не только объектами производственных (экономических) отношений, но в известном смысле и «носителями» общественных отношений, поскольку лишь через движение вещей устанавливаются отношения экономико-социальные, реализуется господство одной социально-классовой группы над другой.
Сложная, внутренне противоречивая природа понятия «производственные отношения» обусловливала в послереволюционные годы возникновение различных трактовок, абсолютизирующих ту или иную их сторону: либо растворяющих социальные формы в материально-техническом процессе производства, либо полностью отрывающих социальные формы от их материального содержания, от реальных производственных процессов.
В первом случае из поля зрения экономической науки полностью выпадают проблемы социальные и первичными выступают проблемы организационно-технические. Экономисты рассматривают социологию лишь как «социальную бухгалтерию» и используют ее статистические сведения по экономике труда, безработице, заработной плате и другим отраслям человеческого «бытия», в лучшем случае получая лишь динамику какого-либо процесса путем истолкования чисел. Собственно политико-экономические проблемы, социальная ткань экономики и ее иерархическая структура, т.е. то содержание, которое, собственно, и вкладывается в понятие «производственные отношения», оказывается вне пределов анализа экономико-социальной организации общества. При всем безусловном значении проблем организации сами по себе они не могут раскрыть ни экономическую, ни социальную сторону общественного производства. Организационно-технический анализ очень слабо увязан с целями и смыслом социально-экономической политики государства, внутренней сущностью производственных отношений.
Во втором случае (в случае отрыва социальной формы производственных отношений от их «вещной» формы) производственные отношения оказываются либо индивидуальными отношениями между людьми (например, сделками – единичными меновыми актами), либо идеологическими формами, идеологическими целями, которые ставят перед собой люди, либо, наконец, формами права, правового либо институционального регулирования экономической жизни. Такой подход мешает анализу реальных социально-экономических процессов, способствует тому, что экономическая теория замыкается в сфере изучения логической взаимосвязи категорий. Экономическая теория превращается в набор логических упражнений, но не дает реальных рекомендаций власти в проведении той или иной экономико-социальной политики.
Вместе с тем, именно второй подход был воспринят «теоретиками», а первый – «практиками» строительства социализма, что в дальнейшем, в особенности в 20–30 годы, обусловило определенную степень вражды между «идеалистами» и «марксистами», между властью и наукой и репрессивные меры по отношению к представителям «идеалистического», не марксистского направления в отечественной экономической науке. Как отмечал В.Е. Маневич – исследователь экономических дискуссий 20-х годов,– на рубеже XIX–XX веков в России особенным влиянием пользовалось так называемое социальное направление в политической экономии, сформировавшееся из ранее возникшей русской школы субъективной социологии. Именно теоретики «социальной школы» составили ядро идеалистического направления в экономических дискуссиях 20-х годов [3].
Теоретические воззрения Н.К. Михайловского, которые В.И. Ленин, в частности, подвергал критике в связи с межпартийной борьбой за «влияние на массы» и полемикой социал-демократов с эсерами («наследниками» народников), вновь стали предметом дискуссий, но уже в философском, экономическом и социальном плане. Как и в дореволюционные годы, «марксисты-ленинцы» использовали в дискуссиях довольно упрощенную, публицистическую терминологию, для уничижения своих оппонентов. В особенности это относится к «теоретикам партии». Так, Н.И. Бухарин, анализируя взгляды философов и экономистов «идеалистического» направления, использовал в качестве доказательств следующие аргументы: «их теория выражается в совершенно эсеровской трактовке вопроса об исходном пункте анализа в общественных науках, где фигурирует не общество, а «индивидуум», «организм», другими словами, тот же самый Робинзон, который был в свое время насмерть поражен стрелами ядовитой марксистской критики. Так же индивидуалистически трактуется вопрос о «вождях» и «массе» – совершенно в духе «героев и толпы» блаженной памяти Н.К. Михайловского» [4].
Навешивание ярлыков неприемлемо в научных дискуссиях. Тем более что речь шла о довольно сложной для новой «пролетарской» философии метафизической проблеме: что есть истина в марксистской философии диалектического и исторического материализма? Маркс, как известно, однозначно отвечал на этот вопрос: практика, опыт – критерий истины. Но, что следует понимать под практикой, опытом социализма, «кирпичи» для построения которого,– как говорил сам В.И. Ленин,– еще не созданы? Впоследствии, под видом «опыта социализма», в «Кратком курсе истории ВКП(б)» был преподнесен опыт, накопленный партией в условиях подпольной работы. В первые послереволюционные годы для обоснования шагов в движении общества к социализму теоретики партии ссылались на опыт Парижской Коммуны.
Подобное упрощенное истолкование метафизической проблемы не устраивало ученых-обществоведов, опиравшихся в своих исследованиях на практику российской действительности, теоретически осмысленную в русской философии, классической литературе, русской школе субъективной социологии и экономической литературе так называемого «этического» направления. «У русских писателей вообще и представителей русской философской мысли в частности, – отмечал М.Н. Ершов,– концепция истины весьма часто имеет двойной смысл: и теоретический, и практический. Эту характерную черту, являющуюся, несомненно, живым отражением нашего общественного и государственного быта, весьма удачно подметил Н.К. Михайловский, сыгравший такую крупную роль в истории духовного руководства нашего образованного общества». Эту же особенность отмечали известные исследователи русской классической литературы, также служившие своего рода зеркалом, отражающим русские духовные и житейские поиски. «Лишь в русском языке истина и справедливость обозначаются одним и тем же словом и как бы сливаются в одно великое целое. Это слово “правда”. Ни в одном европейском языке нет подобного слова» [5].
Как можно было совместить светлые идеалы, ради которых совершалась революция, с тем катастрофическим положением населения, в которое ввергла его та же самая революция? Это вопрос, над которым билась в послереволюционные годы мысль и «идеалистов», приближавших революцию, и «марксистов», оказавшихся у руля власти после ее свершения. Данная ситуация объясняет, по нашему мнению, сложность проблемы выделения из массы официальной и оппозиционной литературы «чистых» теоретиков. Философы, экономисты, социологи указанного периода довольно часто «перескакивали» от «чистой» теории к «чистой» практике, публикуя массы статей и брошюр на злобу дня, наряду с попытками дать научно-теоретическое обоснование будущего социализма в многотомном изложении. При этом проблема «правды» была несовместима как идеал и реальность. «Правда теоретического неба, отрезанная от правды практической земли, всегда оскорбляла меня» [6] – эти слова Н.К. Михайловского, взятые на вооружение его последователями в послереволюционное время, были прямым укором власти, все более и более теряющей свою опору в массах в условиях «деклассирования» фабрично-заводских рабочих.
В годы гражданской войны и «военного коммунизма» основной социальной проблемой, обсуждаемой в партийной печати того времени, была проблема «деклассирования» работников сферы материального производства, непосредственно связанная как с состоянием экономики, так и направлением социальной политики власти. Согласно обследованию питания городского населения, проведенному ЦСУ в марте-апреле 1919 г. по 112 городам и селениям городского типа, на одного члена семьи рабочих приходилось полфунта (208 грамм) хлеба в день, а в некоторых городах еще меньше, поскольку иногда хлеб заменялся мукой или овсом. Хлеб выдавался по карточкам. В Москве и Петрограде карточки получали 99,3% рабочих семей, в губернских городах – 68,1%, в прочих городах – 35,6% и в поселениях городского типа – 10,5%. Денежная часть заработной платы фабрично-заводских рабочих составляла лишь 6,2% от «доходной» части их бюджета, поскольку в «доход» зачислялись бесплатный паек, бесплатное пользование квартирой и коммунальными услугами, бесплатное снабжение обувью и одеждой [7]. «Можно ли назвать заработной платой материальное снабжение рабочих вне всякого соотнесения его с производством? – задавался в этой связи вопросом работник Наркомтруда А.С. Гуревич. Разумеется – нет. Оно может быть отнесено только к категории социального обеспечения» [8].
Исчезновение из экономического обихода рабочего заработной платы,– считал Гуревич,– означает только то, что рабочий класс в условиях «военного коммунизма» мало-помалу перестает быть самим собою. Если бы параллельно процессу перевоплощения рабочего в иную социальную категорию шел процесс перевоплощения нашего общества в социалистическое, бесклассовое общество, – утверждал А.С. Гуревич, – то такая трансформация рабочего класса была бы процессом положительным. Но «военный коммунизм» превратил передовой класс – пролетариат – в голодного и нищего (с соответствующей психологией), поскольку, если средний доход российского рабочего в условиях капитализма за 1910–1914 гг. составил 22 р. 83 коп. (в твердой валюте), то в условиях «военного коммунизма», в 1918–1920 гг., его средний заработок равен 8 р. 47 коп., из которых собственно деньгами он получает лишь мизерную часть. Это уже не передовой авангард, а некий деклассированный элемент! [9]
В литературе 20-х годов три года «военного коммунизма» открыто назывались тремя годами борьбы с голодом [10]. Позднее акценты в оценке ошибочной экономической политики, проводимой советской властью в 1918–1920 гг., несколько сместились в сторону «объективных» причин. Однако, именно «экономическая политика голода» исследовалась представителями субъективной школы и послужила предметом анализа для П.А. Сорокина в его работе «Голод и идеология общества», опубликованной в 1922 году в журнале «Экономист» [11]. Публикация данной статьи, как считают некоторые отечественные историки, послужила одной из причин высылки этого «пионера и основателя советской социологии» за пределы России.
Как нам представляется, указанная работа П.А. Сорокина есть наглядный образец синтеза экономики и социологии путем «чистой» логической увязки категориального аппарата, свойственного русской школе субъективной социологии. Автор практически не использовал в своем анализе статистику и другие внеэкономические аргументы, чтобы обосновать взаимозависимость и взаимообусловленность социальной и экономической составляющей общественных отношений.
Сорокин в указанной работе опровергает марксистский тезис о том, что пролетариат, как и крестьянство, по своему происхождению являются носителями коммунистически-уравнительной идеологии. В конкретно-исторических условиях войны и революции, сопровождавшихся фактическим голодом, произошло подавление рефлексов и убеждений, запрещающих посягать на чужое достояние. Развернутая пропаганда экспроприации собственности буржуазии попала на благоприятную почву.
Ее успех основывался не на материалистическом понимании истории и не на знании законов прибавочной стоимости, а на следующих факторах: 1) резком, значительном росте дефицитного или сравнительного голодания масс, при невозможности утоления его иными путями, как уравнительным распределением имеющихся благ; 2) наличии значительной имущественной дифференциации между богатейшими и беднейшими слоями населения.
По мере относительного выравнивания доходов и роста потребления населения коммунистически-уравнительная идеология будет терять свою привлекательность, считал П.А. Сорокин. Данное положение, высказанное им в годы «военного коммунизма», полностью подтвердилось при нэпе. Таким образом, положения русской школы субъективной социологии, синтез экономики и социологии, осуществляемый в ее рамках, продолжали развиваться после революции. Они служили основанием для серьезнейших дискуссий, развернувшихся в 20-е годы, относительно дальнейших путей социально-экономического развития России. Однако, социально-экономическая политика государства, сложившаяся после репрессий 30-х годов, уже не учитывала экономических интересов всех слоев общества, в особенности, крестьянства. Произошел разрыв между социальными и экономическими целями и задачами развития общества, что не могло не привести к новой социальной революции, произошедшей под лозунгом демократизации советского общества. |
| |
|
|
