|
| | | | Проблемы современной экономики, N 4 (44), 2012 | | | | ВОПРОСЫ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ. МАКРОЭКОНОМИКА | | | Мальцев А. А.
доцент кафедры мировой экономики Уральского государственного экономического университета (г. Екатеринбург),
кандидат экономических наук
| |
| | | | | В статье раскрыта онтологическая сущность феномена «социально-экономическое развитие». Рассмотрена эволюция концепций, оценивающих вектор направленности хозяйственных процессов. Доказан релятивистский характер смены видения логики экономико-исторической динамики, зависящий от изменений технико-институционального ландшафта мирового хозяйства | | Ключевые слова: парадигмальная трихотомия, прогрессистская модель экономико-исторического процесса, провиденциалистская историософия, современный экономический рост, технологические новшества, циклично-волновое движение, экономическая динамика | | УДК 330.8; ББК 65.02 Стр: 69 - 72 |
Даже принадлежащие к диаметрально противоположным научным школам специалисты сходятся в том, что при всем разнообразии возможных траекторий социально-экономического развития конечным его пунктом становится достижение состояния модерна (modernity). В обобщенном виде эволюцию концепций, оценивающих вектор направленности хозяйственного развития, можно представить в виде парадигмальной трихотомии: цикличность — регресс — прогресс, которую мы свели в таблице.
Таблица
Основные методологические подходы к содержательному наполнению явления «социально-экономическое развитие»| Подход | Основные выразители | Трактовка идеи развития |
|---|
| Циклично-волновой | Платон (428–348 гг. до н.э.); Аристотель (384–322 гг. до н.э.); Полибий (201–120 гг. до н.э.); Н. Макиавелли (1469–1527 гг.); Дж. Вико (1668–1744 гг.); Т. Мальтус (1766–1834 гг.); Г. Рюккерт (1823–1875 гг.); О. Шпенглер (1880–1936 гг.); А. Тойнби (1889–1975 гг.); Л.Н. Гумилев (1912–1992 гг.) | Постулирование экзистенциональной статичности бытия трансформи-ровалось в принципиальный вывод о развитии как не затрагивающем субстанциональные основы мироустройства в процессе воздействия на его фоновые декорации. Последовательная смена периодов подъема и упадка, в конечном счете, означает игру с нулевой суммой, когда социум совершает эволюционный кругооборот и возвращается к исходной точке. Предопределенность направления вектора исторической динамики ос-тавляет небольшой простор для новых идей, интерпретируемых в рамках данной парадигмы как барьер, препятствующий естественному течению жизни и детерминирует высокий уровень ригидности к инновациям | | Регресс | Гесиод (р. 750 г. до н.э.); Вергилий (70–19 гг. до н.э.); Гораций (65–8 гг. до н.э.); Сенека (4 г. до н.э. — 65 г.); ранние представители богословско-теологической мысли авраамистических религий; У. Пфафф (р. 1928 г.); Ф. Фукуяма (р. 1952 г.) | Эсхатологическое представление о том, что история развивается по нисходящей траектории, все дальше удаляясь от состояния «золотого века». Попытки предотвратить деградацию посредством внедрения технико-институциональных новшеств бессмысленны и могут нарушить зыбкий баланс, сложившийся в обществе, а единственным способом замедления наступления хаоса является возврат к традиции. Главным мерилом оценки настоящего выступает приближенность событий окружающей реальности к прошлому, сдерживая тем самым процесс аккумуляции новых знаний | | Прогресс | Св. Августин (354–430 гг.); Св. Ф. Аквинский (1225–1274 гг.); Ф. Бэкон (1561–1626 гг.); Т. Гоббс (1588–1679 гг.); Р. Декарт (1596–1650 гг.); Б. Мандевилль (1670–1733 гг.); Д. Юм (1711–1776 гг.); А. Смит (1723–1790 гг.); Ж. Тюрго (1727–1781 гг.); Ж.-А. Кондорсе (1743–1794 гг.); О. Конт (1798–1857 гг.); Дж.С. Милль (1806–1873 гг.); К. Маркс (1818–1883 гг.); А. Гершенкрон (1904–1978 гг.); У. Ростоу (1916–2003 гг.); Д. Белл (1919–2011 гг.); О. Тоффлер (р. 1928 г.) | Интерпретация развития как неуклонного восхождения от ошибки к истине, основанного на росте человеческих потребностей и усложнении всех сторон общественной жизнедеятельности. Основным онтологическим рефреном становится необходимость решительного разрыва с прошлым, оказывающим «подтормаживающее» влияние на процессы познания мира. Вопреки традиционалистским воззрениям об экзогенной природе происхождения знания, полученного в результате откровения свыше и поэтому не требующего совершенствования, посыл к продуцированию и накоплению инноваций утверждается краеугольным камнем хозяйственной политики |
Переход к анализу изложенных в таблице концептуальных воззрений предварим уточнением взятых нами при этом за основу методологических принципов. Во-первых, мы полагаем, что каждой исторической эпохе свойственно сочетание различных теоретических конструкций видения логики экономического процесса, зависящее от проживаемых конкретной цивилизацией событий, формирующих ценностную ориентацию современников. Во-вторых, с нашей точки зрения, трактовка развития претерпевала перманентную эволюцию, при этом интерпретация в терминах цикличности в большей степени характерна для описания функционирования государств Древнего Востока и ранней Античности, традиционалистская модель отражает Zeitgeist европейского и ближневосточного Средневековья, а эмпирическая основа для превращения рационалистической теории прогресса в доминирующий канон «основного течения» общественной мысли появилась в Старом Свете периода раннего капитализма. В-третьих, исходя из доминанты идеи прогресса и соглашаясь с тезисом профессора Гарвардского университета Д. Ландеса, согласно которому «нет ни единого пути, ни единого закона развития... все зависит от времени»1, мы не придерживаемся строгой детерминированности общественного развития и не разделяем базирующуюся на методологической платформе «конца истории» финалистическую версию линейно-стадиальной модели экономической динамики. Попутно проверим справедливость гипотезы о релятивистском характере трансформации представлений о понятии «социально-экономическое развитие» в русле изменений технико-институционального ландшафта мирового хозяйства.
Разговор начнем с рассмотрения циклично-волновой интерпретации общественно-исторической динамики, зародившейся в ходе эволюции аграрного общества. Общий алгоритм циклично-волнового движения можно схематически представить в виде цепи вечно повторяющихся событий — спорадическое внедрение технологических новшеств провоцировало неподкрепляемый соответствующими институциональными коррективами бум рождаемости, за которым следовала череда резко уменьшающих численность населения социальных катаклизмов, возвращающих хозяйственную систему к начальному состоянию. Неудивительно, что идейно-философская мысль древности концентрировала свое внимание на констатации преходящего характера любых явлений, а также характеризовалась сдержанным инновационным скепсисом. Можно рассмотреть эти воззрения, в частности, на примере концепции «вечного возвращения» (eternal return), восходящей к ориенталистским философским практикам, впоследствии перенятыми стоиками, и окончательно оформившейся в ветхозаветной книге Екклесиаста.
По мнению современных экспертов, видение истории как процесса перманентного кругооборота восходит к месопотамской мифологии и датируется поздним Каменным веком (приблизительно 2500 лет до н.э.). В его основе лежит астрономическая метафора солнечных циклов, фаз луны, этапов жизни растений и смены времен года. В сакрализированной форме это представление нашло яркое выражение в шумеро-аккадском эпосе о сотворении мира «Энума элиш» / Enuma Elish, где персонифицировавший солнце и олицетворявший хороший урожай бог Мардук расправился с владычествовавшей над соленой водой богиней Тиамат и создал из ее тела Вселенную. Однако победа благоволивших людям высших сил над стихией на этом не закончилась — в космогонии Междуречья для поддержания мироздания Мардуку приходилось ежегодно сражаться с до конца не умерщвленной покровительницей хаоса. Фактически эта же идея нашла отражение в угаритской теогонии о Баале и Моте, когда бог плодородия побеждает бога засухи и эта битва повторяется каждый год. Вера в цикличные катастрофы пронизывала и верования древних египтян, кристаллизуясь в легенде об утреннем «рождении» и вечерней «смерти» бога-солнца Ра, который вместе с путешествовавшей с ним по Нилу в Ладье вечности свитой еженощно отражал атаки змея Апопа, пытавшегося выпить из реки всю воду и не допустить воскрешение светила. В случае победы мрака над светом наступали неурожаи, штормы и землетрясения, а если «рептилии» удавалось проглотить лодку — солнечные затмения2.
Утверждение в качестве доминанты западной общественной мысли пессимистичной интерпретации экономико-исторического процесса в духе все большего отдаления от «золотого века» и неуклонной деградации общества также имело под собой релятивистскую основу, предопределенную процессом замещения общественно-экономических укладов, когда зарождавшиеся институты феодального общества оказывались неспособны обеспечить уровень жизни населения, сопоставимый с эпохой рабовладения. Так, за первое тысячелетие нашей эры среднедушевой ВВП в Западной Европе снизился трехкратно (с 1284 дол.3 до 427 дол.4), а средняя продолжительность жизни — на 1/5 (с 255 до 20 лет6). В таком контексте вполне объяснимо, что нестабильность настоящего и кажущаяся бесперспективность будущего предопределяли, с точки зрения мировоззрения раннего Средневековья, необходимость возврата к традиции, требовали консервации остатков прошлого и вели к блокированию инноваций, рассматривавшихся как однозначное искажение завещанного более совершенными праотцами жизненного уклада. Другими словами, уход от благочестия предков отодвигал начало процессов обновления мира и обрекал человечество на продолжение страданий. Позднее эта концепция трансформировалось в твердое убеждение о том, что «мир страдает от постоянной деградации»7. Пожалуй, наиболее ярко приверженность к архаике воплотилась в постановлении римского сената 92 г. до н.э., гласившего: «новшества, противные обычаям и нравам наших предков, нам не нравятся и не представляются правильными»8.
Между тем, к XIII столетию фаталистично провиденциалистская историософия, рассматривавшая процесс социальных изменений как движение от Божественной гармонии к хаосу, а индивида — лишь послушным орудием в руках высших сил, претерпела серьезную ревизию. Очередная модификация мировоззренческих позиций совпала с изменением хозяйственной среды. Пандемическое «затишье» вкупе с оформлением контуров централизованных государств, снизивших накал феодальных междоусобиц, дали толчок росту населения. Распространение трехпольного севооборота, использование тяжелого плуга, внедрение хомута и подков способствовали повышению производительности труда, заложив тем самым основы производства прибавочного продукта. Последнее обстоятельство открыло дорогу процессам углубления разделения труда (отделению ремесла от сельского хозяйства), расширению торговли и становлению городов, превратившихся в стартовые площадки для «обкатки» протокапиталистического уклада.
Этот всплеск социально-экономического оптимизма нашел наиболее яркое теоретическое оформление в работах авторитетного религиозного философа, систематизатора схоластики святого Фомы Аквинского, подвергшего критическому пересмотру одну из центральных идей христианства — спасения, достижимого сугубо через духовное совершенствование. Не покушаясь на доктринальный базис учения, теолог выдвинул фундаментальную концепцию, базирующуюся на допущении возможности обретения Божественной благодати не только за счет нравственных усилий, но и благодаря земным деяниям человека, нацеленным на совершенствование социума. «Все живое стремится к лучшему и в большей степени к этому стремится думающая личность»9, — писал Ф. Аквинский. Иначе говоря, отныне человек превращался в движущую силу социально-экономического развития, а центральная формула патристики — «вера выше разума» — вытеснялась тезисом «знать, чтобы верить»10. Таким образом, в свойственном схоластике герменевтическом анализе начали просматриваться контуры принципа верификации фактов, лежащего в основе научного познания окружающей реальности, являющегося одним из базовых элементов эры «модерна».
Впрочем, для превращения подобного оптимистичного видения истории, согласно которому человечество «развивается от века к веку лучшему»11, в доминирующий канон общественной мысли требовалось рассеивание пессимистичного Zeitgeist средних веков. Необходимые эмпирические компоненты для окончательного придания данной концепции антропоцентричного характера, когда индивид получает право преобразовывать природу по своему собственному усмотрению, а развитие приобретает форму неуклонного движения вперед, появились в эпоху Ренессанса и приняли массовый характер в Новое время. Рост городов и ремесленного производства в позднее Средневековье стимулировал развитие внешней торговли, которая, в свою очередь, задавала спрос на технологические новшества. Так, оснащение венецианскими кораблестроителями судов компасом и песочными часами позволило, по оценкам А. Мэдисона, «удвоить производительность судоходства» и осуществить трансферт таких восточных инноваций, как технологии переработки шелка, хлопка и варки стекла; португальцы во время подготовки к походу в Индию совершили качественный рывок в картографии и астрономии; голландцы и вовсе освоили технологии массового производства судов, др.12
Формировавшееся под воздействием постепенного растекания процессов индустриализации ощущение грядущего перехода к принципиально новому типу общественного устройства задавало интеллектуальный тон началу Нового времени и, в особенности, XVIII столетию. Ключевой методологической задачей мыслителей эпохи Просвещения выступало выведение из сложившейся в предшествующие десятилетия веры в поступательную эволюцию человеческого разума четких законов общественного развития, призванных пролить свет на «маршрут движения человека, гарантирующего его приход в нужную точку»13. Первым, кому удалось систематизировать воедино разнородные компоненты для возведения здания новой окончательно вышедшей из под религиозной опеки парадигмы истории стал Ж. Тюрго, разграничивший природу с характерным для нее круговоротом явлений и социум как пространство постоянных изменений и новизны, что позволило ему сформулировать свой знаменитый исторический закон прогресса: «вся масса человеческого рода ... всегда шествует, хотя медленными шагами, ко все большему совершенству»14, а основным двигателем, обеспечивающим переход от одного уклада к другому, провозглашались «инновации в искусствах и, особенно, в науке»15.
Усталость от персонификации исторического процесса, растущая технологизация хозяйственной жизни и катастрофические последствия Наполеоновских войн привели к появлению деиндивидуализированной теории прогресса О. Конта, унаследовавшей от просвещенческих убеждений принцип направленности социальных изменений, но делегировавшей ответственность за продолжение прогресса на общественные институты. Сущностные характеристики, задающие направленность прогресса, по О. Конту, зависят от трех главных факторов: расы, климата и особенностей институционального устройства. С его точки зрения, человечество может воздействовать, не на вектор, а лишь на скорость прогресса при помощи процессов «урбанизации и роста населения, ведущих к увеличению количества молодых людей, подверженных духу инноваций»16. В конечном счете, в контианской системе развитие понимается как переход от теологической к метафизической и, высшей, позитивистской стадии, на которой техника и научное знание становится необходимым условием улучшения всего человечества, обязательной формой отношения индивида к миру17.
Несколько позднее К. Маркс, синтезировав идеи материалистического понимания истории с эволюционной парадигмой, выработал формационный подход к истории, рассматривающий прогресс как процесс постоянного взаимодействия человека и окружающей среды в трудовой деятельности. Основным двигателем перехода общества от одной общественно-экономической формации к другой К. Маркс провозгласил развитие производительных сил. При этом его концепция социального прогресса имеет выраженную направленность в будущее, смысл которого заключается в достижении свободы, к которой неизбежно придет история вне зависимости от желания человека. Видя, по аналогии с философами Просвещения, сущность движения вперед в овладении человеком природы, К. Маркс ставил знак равенства между развитием общества и технологическим прогрессом. Соответственно, единственно прогрессивными социальными сдвигами считались лишь те, которые устраняли препятствия для модернизации производительных сил и открывали пространство для совершенствования главной производительной силы — человека. Впрочем, вопреки прочно укоренившимся представлениям о том, что данный переход будет обязательно претворяться в жизнь сугубо через пролетарскую революцию и национализацию, современные исследователи творчества К. Маркса доказывают, что он предлагал и альтернативные пути. Так, известный британский специалист в области экономической истории Э. Хобсбаум доказывает, что «анализ капитализма, осуществленный К. Марксом, выходит далеко за границы XIX столетия, в эру общества автоматизации и свободного времени, где производство больше не требует массовой рабочей силы»18. Таким образом, основой развития общества становятся замещающие труд рабочих наука и новые технологии, а на смену экспроприации частной собственности приходит обобществление знаний и информации19. Следовательно, базовым критерием общественного прогресса становится размер объема свободы, который социум может предоставить индивиду для наращивания его общественно полезных способностей, а степень развитости хозяйственного уклада будет детерминироваться уровнем созданных в нем условий для совершенствования личности.
Очередной всплеск интереса ученых к изучению проблематики социально-экономического прогресса возник во второй половине XX столетия, совпав с необходимостью восстановления порушенной в ходе Второй мировой войны экономики европейских стран и обустройства распавшейся колониальной системы. Эти обстоятельства поставили в повестку дня западного обществоведения сдвоенную задачу отстройки теоретического базиса программы ускоренного перехода от традиционности к современности и выработки научной антитезы марксистскому формационному подходу, призванной сдержать распространение идей «реального социализма» в государствах Третьего мира. Несмотря на диаметрально противоположные идеологические позиции, занимаемые авторами, разрабатывавшими новую, «практико-ориентированную» парадигму хозяйственного строительства для «отстающей» периферии мирового хозяйства, методологическим стержнем гуманитарного дискурса 1950–1970-х гг. стало «полностью новое, оптимистичное видение будущего»20. Значительный вклад в зарождение данной концепции внесли Р. Арон, Д. Белл, Е. Домар, У. Ростоу, Г. Канн, К. Кларк, Р. Солоу, У. Тоффлер, Р. Харрод, др. Ее отличал в большинстве своем жесткий технологический детерминизм, сводивший все аспекты развития к индустриализации и подготовке к ее развертыванию.
Между тем, на стыке второго и третьего тысячелетий в социально-экономических исследованиях на смену жизнеутверждающим теоретическим конструкциям, объективизировавшим поступательный характер общественного развития и возводившим прогресс в ранг светской религии, ставшей «рабочей верой современной цивилизации»21, возобладал пессимистичный настрой. Так, с точки зрения профессора Тринити колледжа в Дублине Р. Хольтона, основным рефреном современного обществоведения становится задача «нормализации кризиса»22. Сотрудник Гудзоновского института У. Пфафф и вовсе провозгласил банкротство идеи социально-экономического развития, назвав прогресс «мертвой категорией»23. В мрачных тонах рисуется будущее профессору Мюнхенского университета У. Беку, по мнению которого техногенная цивилизация переродилась в «общество риска», главной отличительной чертой которого становится «радикальная неопределенность», где институты индустриальной эпохи — «наука, экспертные системы, государство, армия, призванные снижать риски, превращаются в их рассадников»24. Впрочем, далеко не все исследователи придерживаются подобных «депрессивных» воззрений на перспективы развития мирового хозяйства. Скажем, по мнению профессора Йельского университета И. Валлерстайна, для более корректного и всеобъемлющего анализа процессов эволюции глобальной экономики необходим не отказ, а переосмысление концепции «неизбежного прогресса», требующее ее очистки от архаичного представления, что «он (прогресс — А.М.) имеет направленную траекторию... наиболее жизнеспособной является альтернативная модель социальных изменений, в которой нелинейные процессы, в конечном счете, достигают точки бифуркации»25.
С нашей точки зрения, причины подобного парадигмального сдвига следует искать в изменениях геоэкономической конфигурации мирового хозяйства, когда вслед за преодолением раскола мира на две антагонистические системы начался постепенный процесс перемещения центра тяжести мировой экономики с Запада на Восток, принявший в 2000-е гг. устойчивый характер. С одной стороны, в онтологическом плане крах мировой социалистической системы, в самом деле, привел к «концу истории», к представлению о том, что «современное западное общество, каким бы духовно бедным и бессмысленным оно ни было, тем не менее, является единственно возможным»26. С другой, технооптимисты переоценили значение информации, как ресурса, на который будет существовать безграничный спрос, позволяющий странам-продуцентам ноу-хау сосредоточиться на развитии сугубо инновационных секторов своих экономик, передавая материализацию конечных продуктов на периферию глобального хозяйства. Так, за 1985–2008 гг. удельный вес США в мировом экспорте high-tech изделий снизился с 21 до 14%, Японии — с 18 до 8%27, в то время как доля КНР за 1995–2006 гг. возросла с 2,1 до 16,9%, превзойдя аналогичный показатель ЕС-27 на 1,9%28. При этом, если китайская промышленность в 2009 г. поставила за рубеж продукции высоких технологий на 377 млрд дол., или 7,8% своего ВВП, то американская — только на 95 млрд дол., что составило 0,65% валового внутреннего продукта США. Кроме того, постиндустриализация, изначально рассматривавшаяся как превращение знаний в непосредственную производительную силу, вылилась в мутацию хозяйственных систем развитых стран не столько в информационные, сколько в сервисные сферы. Так, 2009 г. на операции с недвижимостью приходилось 13,2% ВВП США, в то время как на производство компьютеров, автомобилей и других транспортных средств — впятеро меньше или 2,6%29. Впрочем, превратившись в новую «мастерскую мира», Юго-Восточная Азия так и не обрела технологической независимости: по данным на 2009 г., например, 82% высокотехнологичного экспорта Поднебесной, составили товары, созданные из импортированных компонентов и изобретений, разработанных в промышленно развитых державах30. Таким образом, в современной мировой экономике складывается парадоксальная ситуация, разрушающая привычные представления о прогрессе как процессе постоянного совершенствования производительных сил, когда «всё большие выгоды получают не те, кто создает новые технологии, а те, кто производит основанную на них продукцию»31.
Выделим главные итоги. Во-первых, на протяжении всей истории цивилизации модификация представлений гуманитарного мейнстрима о векторе изменений и темпоральности социально-экономических процессов коррелировала с масштабными переменами в условиях хозяйствования, обуславливаемых трансформациями технико-институциональной среды. Во-вторых, эпизодическое появление работ, пронизанных духом прогрессистского оптимизма в Древнем мире и Средневековье, приходилось на периоды кратковременного выхода из режима аграрного перенаселения, однако вспышки инновационной активности, не сопровождавшиеся соответствующими институциональными переменами, приводили к затуханию начинавшегося хозяйственного подъема с последующим обратным движением общественной мысли в сторону пессимистичных историософских установок. В-третьих, усиливавшаяся на рубеже второго и третьего тысячелетий девальвация идеи прогресса порождена глобальной геоэкономической реконфигурацией, когда деиндустриализированный Запад стал постепенно утрачивать функцию локомотива социально-экономического развития мировой экономики, а Восток, в силу объективных причин, оказался не готов возглавить всемирное хозяйство, в котором постоянное генерирование новых знаний и информации превращается в один из главных факторов производства. Выход из сложившейся ситуации и «реабилитация» теории поступательной социальной динамики станут возможными в случае перехода к новой, сбалансированной модели, комбинирующей инновационную траекторию роста с продвижением индустриального тренда. |
| |
|
|
