|
| | | | Проблемы современной экономики, N 3 (55), 2015 | | | | ФИЛОСОФИЯ ЭКОНОМИЧЕСКИХ ЦЕННОСТЕЙ. ПРОБЛЕМЫ САМООПРЕДЕЛЕНИЯ ЕВРАЗИЙСКОЙ ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИИ | | | Шевелев А. А.
доцент кафедры экономической теории экономического факультета
Санкт-Петербургского государственного университета,
кандидат экономических наук
| |
| | | | | В статье рассматриваются важнейшие теоретико-методологические основания формирующейся евразийской политической экономии, связанные с пока еще недоиспользуемым эвристическим потенциалом цивилизационного и формационного подходов. Формулируется фундаментальное противоречие российской цивилизации. Обозначается роль евразийской политической экономии в решении экономико-теоретических и практических проблем евразийской экономической интеграции | | Ключевые слова: евразийская политическая экономия, цивилизационный подход, формационный подход, фундаментальное противоречие российской цивилизации, постэкономическая формация | | УДК 330.1/330.3 Стр: 95 - 98 |
Дискуссия, развернувшаяся на страницах журнала вокруг идеи самоопределения евразийской политической экономии, представляется остроактуальной и плодотворной. И дело не только в том, что набирающий силу процесс евразийской экономической интеграции нуждается в углубленном концептуальном обосновании. Не меньшее значение имеет актуализация мировоззренческого аспекта экономико-теоретических исследований, отодвинутого на периферию исследовательского интереса выхолощенным макроэкономическим анализом, концептами и моделями неоклассического толка, которые не способны адекватно отразить национальную и макрорегиональную специфику хозяйственного развития России-Евразии и Евразийского экономического союза (ЕАЭС), успешно реализовать прогностическую и проективную функции экономической науки. В этой связи важно определить мировоззренческие основания анализа, задающие базовые смыслы, установки и направления исследований в рамках евразийской политической экономии. И здесь не обойтись без обращения к идеям и концепциям, которые задействуют потенциал цивилизационного подхода к историческому развитию. Это позволит, помимо всего прочего, преодолеть упрощенные представления о модернизационных процессах на постсоветском пространстве. Однако евразийская перспектива не может быть понята без учета специфики и логики межформационного перехода, который призван совершить Россия в обозримом историческом будущем. Поэтому полноценный (всесторонний) экономико-теоретический анализ невозможен без использования формационного подхода, исследующего сущностные аспекты систем социально-экономических отношений, процессы перехода от одного способа производства к другому.
Совсем недавно оценки перспектив развития экономической и политической систем России и сопредельных государств давались, как правило, на базе концепции «вестернизации», рассматривающей модернизацию как движение от авторитаризма к свободе, преодоление традиционной системы ценностей и утверждение экономической рациональности в сочетании с институтами парламентской демократии. Именно такой прогрессистский подход характерен для либертарианского вероучения (своего рода светской теологии), не оставляющей никакого выбора для «косной» традиционалистской культуры, кроме капитуляции перед цивилизацией рыночного успеха. Следовательно, концепция «вестернизации» исходит из постулата о непримиримой противоположности традиционного и современного, исторически-самобытного и универсального в обществах, которые «отстали» в своем развитии от «первого мира» [Ерасов, 2002, с. 364–366]. В рамках либертарианской доктрины даже не ставился вопрос о модернизационном потенциале российской традиции. За короткий срок традиционная для России идеология служения общественному благу и интересам государства оказалась вытесненной изощренными практиками личного и группового обогащения.
В литературе различают три варианта модернизации в аспекте взаимодействия традиционности и современности: симбиозная, имитаторская, органическая (Там же, с. 386–402). Симбиозная модернизация представляет собой создание локальных форм современных укладов жизни и их относительно независимое сосуществование с преобладающими традиционными элементами общества. При этом в рамках одной общности сосуществуют самые разные диахронные социокультурные ценности и структуры. Имитаторская модернизация означает разрушение традиционных основ жизни и культуры населения вследствие реализации импортированных схем. В результате может происходить антагонистическое противостояние традиционных и импортированных институтов. И, наконец, третий — самый благоприятный — вариант модернизации органического типа представлен синтезом наследия и заимствований, сближением и взаимодополнением лучших черт традиционного и современного обществ. Последний вариант предполагает сочетание универсального и исключительного, национально самобытного, коренящегося в культурно-исторической традиции, и транскультурного в развитии общественно-экономических систем. В ходе «рыночных реформ» возобладал вариант имитаторской модернизации с изрядной российской спецификой. В настоящее время достаточно очевидно, что сверхзадачу сохранения и развития российской (евразийской) цивилизации в состоянии решить лишь тот вариант преобразований, который сможет обеспечить синтез исторического наследия и новаторства, бережно отнесется к традиционной культурной парадигме (цивилизационной матрице). То, что ученые называют цивилизационной матрицей России, — это, метафорически выражаясь, поверхностное изображение «голограммы» ее культуры, способной восстанавливать свою целостность по сохранившимся частям, регенерируя и одновременно творчески видоизменяя базовые смыслы и значения. Евразийская политическая экономия призвана отрефлексировать цивилизационную специфику хозяйственной эволюции России за весь период ее существования, поскольку эта специфика проявляет себя и в современных условиях.
Предельно точной является формулировка М. Румянцева: «Скорее всего, общим между экономикой и культурной спецификой является не их совершенно несравнимые содержания, а единый способ развертывания экономических и культурных содержаний в историческую единораздельную целостность — цивилизацию. Институты и категории экономики и культуры связаны общей структурой, ценностями и типом развития в рамках того или иного цивилизационного единства» [Румянцев, 2015, с. 51]. Можно сказать, что цивилизация — это культурно-историческая общность, основанная на традиционной системе ценностей (универсальных смыслов). В основе воспроизводства цивилизации лежат бытийные (нерефлексивные) структуры психики или так называемые архетипы коллективного бессознательного, а также культурно-историческая память (культурогенные мифы и ценности). Если формационный тип развития характеризуется стадиальностью, перерывами постепенности, классовыми конфликтами и социальными революциями, то цивилизационный — обеспечением преемственности, сохранением и передачей (от поколения к поколению) культурной традиции, воспроизводством механизмов духовной интеграции общества, цикличностью развития. Таким образом, цивилизация — это макрокультурная система, обеспечивающая духовную интеграцию и регуляцию той или иной общности на протяжении исторически длительного времени и не совпадающая с формациями ни в пространстве, ни во времени. Так, в пределах одной цивилизации могут существовать формационно разнородные регионы. Процесс смены формаций (межформационного перехода) неизбежно трансформирует социокультурный порядок, видоизменяя и модифицируя цивилизационный тип развития. Возможны различные варианты конвергенции традиционно бытующей и возникающей (в том числе импортируемой) систем ценностей, происходящей как в форме их позитивного взаимодействия, так и деструктивного взаимоотрицания (отторжения).
Культурологический и социально-экономический анализ в рамках цивилизационного подхода взаимодополнительны, поскольку экономические отношения формируются в поле национальной культуры, в существенной мере ею определяются (не только по формам проявления, но и по сути). Более того, важно подчеркнуть, что экономические институты, понятые как смыслопорождающие и мотивирующие структуры (а не «рамки, ограничения и стимулы» в расхожем представлении), неразрывно связаны с культурой, проникнуты ее ценностями. В этой связи, оценивая специфику исторического развития России в целом, можно утверждать, что вся ее история прошла под знаком раскола, противостояния традиции и новаторства, консерватизма и «модернизма». Силы взаимного отталкивания разных культурных миров всегда превосходили силы притяжения. Новые социальные формы, как правило, не вырастали из народной жизни, а насаждались «сверху», а потому не укоренялись и бытовали как своего рода внешний декор, сметаемый очередной социальной бурей. Социально-экономические противоречия умножались на культурные различия, разрушая органику общественной и государственной жизни. Культурная гетерогенность являлась своеобразным мультипликатором социального недовольства, препятствовала плавному течению «догоняющих» модернизаций, включавших неизбежную фазу контрреформ.
Жизнеспособная теория, способная оплодотворить и направить по верному пути искусство прикладной экономики, — это понятая система противоречий реального предмета, всегда сохраняемых и разрешаемых в системе конкретного знания, а не набор абстрактно-общих посылок и правил, характерных для неоклассической экономической теории. На наш взгляд, рецепция и более полное отражение в экономическом анализе непрерывно эволюционирующего и качественно обновляемого системно-диалектического знания, исторически восходящего к гераклитовскому мировидению, как никогда актуальны. В этой связи (в порядке обсуждения и гипотезы) попытаемся сформулировать фундаментальное противоречие российской цивилизации (на наш взгляд, проливающее свет на роковые особенности отечественной истории). Суть этого противоречия заключается в постоянно воспроизводимой неадекватности, а точнее, взаимном антагонизме процессов интеграции и дифференциации социокультурной общности, ее социального и духовного бытия. Специфика исторического развития России, его трагическая напряженность состоит в том, что функция интеграции социокультурной общности, как правило, осуществлялась в ущерб ее дифференциации, в той или иной степени препятствуя обогащению многообразия общественной жизни, становлению ее «цветущей сложности». И напротив, дифференциация социального и культурного бытия не обеспечивалась формированием всеобщей социокультурной связи, вела к расколу общества на разные жизненные миры, враждебно противостоящие друг другу.
Ретроспективный анализ в целом подтверждает наличие сформулированного фундаментального противоречия. Так, неадекватность механизмов интеграции выражалась в тотальном принуждении населения к выполнению государственных повинностей, сверхэксплуатации крестьянства и всепроникающей бюрократической регламентации, которым периодически сопутствовало неорганичное заимствование институциональных элементов западных форм жизни при одновременном уничтожении национального культурного наследия (вместе с его живыми носителями). Этими признаками характеризовалась консервативная революция Петра I, в ходе которой были модернизированы экономические и политические институты, однако сохранены базовые принципы организации традиционного строя (служилое государство, мобилизационная экономика, закрепощенное население). В то же самое время, неустранимый процесс дифференциации общественного бытия вступал в неразрешимое противоречие с потребностью интеграции социокультурной общности. Петровские реформации имели следствием раскол «веры-культуры» (это понятие ввел в оборот замечательный историк А. Панченко) на субкультуру правящей элиты (дворянства) и народную бытовую субкультуру. Радикальным выразителем идеи народной вольницы стало противогосударственное казачество. Через определенное время в лице интеллигенции возникло, по меткому выражению П. Струве, «государственное отщепенство», ставшее катализатором народного бунта против власть имущих. Политический переворот и социальная революция, совершенные большевиками, явились очередной попыткой осуществления рационалистической утопии путем ликвидации тонкого слоя «высокой» культуры, многообразия типов социальных связей, унификации всех форм проявления человеческой жизни. Однако архетипы общественного сознания, выраженные формулой «самодержавие, православие, народность», были воспроизведены (в видоизмененном виде) в новой комплексной идеологеме «партия, коммунизм, общенародность».
Номенклатурная квазиреволюция конца XX в. органично вписалась в обозначенную выше традицию. Бездумно разрушив старые связи и институты, «ельцинизм» (как строй и режим) в утрированном виде воспроизвел базовые основы прежней системы: феномен власти-собственности [Нуреев, Рунов, 2002], взаимную отчужденность народа и государства, засилье бюрократии. Однако многоплановая дезинтеграция (экономическая, политическая, социокультурная), ставшая реальностью на уровне взаимодействия социальных групп, территориальных общностей и кланов, побудила государство вновь выступить интегрирующей силой, блокирующей распад. Несмотря на драматическую экономическую ситуацию последнего времени, есть и обнадеживающий момент: пробуждение чувства единой национальной общности, актуальное (уже действенное) присутствие в российской жизни культурно-исторической памяти. Важно не потерять ростки этой благотворной тенденции, не погубить их бюрократической заорганизованностью и некомпетентностью.
Достаточно очевидно, что никакие долгосрочные проекты «модернизационного прорыва» или «опережающего развития» невозможно реализовать без целостности национальной общности, формируемой не только экономическими и политическими факторами, но и коллективными ценностями. Однако неосязаемая субстанция последних постоянно истончается, подменяясь манипулятивными технологиями и агрессивными эрзац-идеологиями. Этот деструктивный процесс подкрепляется негативным трендом последних лет — замещением в системе «образовательных услуг» гуманитарной составляющей на функционально-прикладную, призванное обеспечить воспроизводство массового человека. Феномен «постэкономического самореализующегося человека» [Панарин, 2003, с. 450] из главной цели духовного производства (удивительным образом соответствующей национальной традиции образования) превращается в интеллектуальную экзотику. Вызывает тревогу возникновение «расслоенного» образования, не только не гарантирующего равенство шансов на приобретение престижных и «рентоемких» профессий, статусов и должностей, но и заметным образом приводящее к усреднению и снижению его качества. В сравнении с советской образовательной системой этот процесс означает отказ от достаточно высокого среднего уровня массового образования, а в сочетании с фактической платностью дополнительного качества (в частности, через рынок репетиторских услуг), дающего шанс на обучение в престижном вузе, означает ощутимую деградацию системы (отнюдь не исключающую наличие сегмента элитного образования для избранных). Таким образом и решается проблема социальных лифтов: их становится мало, а их емкость все более ограничена. По сути дела, это новый механизм социального расслоения и стагнации общества и экономики. В этой связи трудно не замечать, что сложился целый комплекс институциональных механизмов, взаимодействие которых блокирует саму возможность динамичного развития России, обрекает ее — при отсутствии качественных изменений (концептуальных прорывов) в проводимой экономической политике — на длительный застой. Проявления последнего мы и наблюдаем сегодня. В обозначенном контексте императивным требованием становится консолидация нации на основе легитимного долгосрочного политико-экономического проекта, задающего реальную перспективу и ясные ориентиры развития, обеспеченного системой стратегического планирования (успешно освоенного Китаем, но утраченного Россией в ходе «рыночных реформ»). Евразийская политическая экономия может и должна сыграть важную роль в решении этой задачи.
Известный российский методолог и историк науки О. Ананьин отмечает фундаментальную гносеологическую асимметрию современного экономико-теоретического знания: темпы его фрагментации заметно обгоняют темпы его интеграции. Не получила научного отражения интегральная картина экономической реальности, объединяющая частные картины: производственно-продуктовую, поведенческую, институциональную. Экономико-теоретическое знание фрагментировано не только по «горизонтали» (предметно-дисциплинарному признаку), но и по «вертикали» (теоретическое, эмпирическое и прикладное знание). Структурность, т.е. взаимосвязность элементов экономического знания, еще недостаточно исследована. Знание о самих связях остается фрагментированным [Ананьин, 2005]. Евразийская политическая экономия в состоянии стать теоретико-методологическим интегратором экономического знания, последовательно продвигаясь к созданию целостной картины экономической реальности и базирующихся на ней жизнеспособных стратегий социально-экономического развития, евразийской экономической интеграции, возродить на новом уровне развития науки во многом утраченное единство теории и практики, науки и политики, обеспечить переход от фрагментарного взаимодействия к системному единству фундаментального и прикладного знания, вовлечь в свое интеллектуальное поле богатые традиции мировой и отечественной науки, парадигмы и концепции альтернативные неоклассической экономической теории.
Как уже отмечалось, долгосрочная евразийская перспектива не может быть понята без использования формационного подхода, органично дополняющего анализ цивилизационной специфики. Так, межформационный переход, совершаемый Россией, правомерно рассматривать в контексте глобального процесса становления постэкономической формации, иначе говоря, исторически длительного перехода от экономической (капиталистической) к постэкономической формации. Обращая внимание на элементы методологического сходства марксистской концепции и постиндустриальной теории, В. Иноземцев пишет: « И основоположники марксизма, и такие известные авторы теории постиндустриального общества, как Г. Канн и Д. Белл, рассматривают третью большую фазу общественной эволюции как постэкономическую» [Иноземцев, 1999, с. 34]. Подобной точки зрения придерживается Ю. Осипов, который утверждает, что «технологизация, доводя экономизм до высшей степени развития, закладывает основы и для его преодоления, Вот почему неоэкономика для нас одновременно и суперэкономика, и постэкономика» [Осипов, 1998, с. 509]. В этой связи термин «постэкономическое общество» представляется более удачным, нежели термин «постиндустриальное общество», так как акцентирует внимание на смене господствующего типа социальных отношений (т.е. общественной формации), а не просто фиксирует переход от одного технологического способа производства к другому.
В чем же заключается качественная специфика нового социума, обрести которую есть шанс и у российской цивилизации? Постэкономическая формация характеризуется сменой доминант развития. Если господство анонимной стоимости, проникновение рыночных отношений во все сферы общественной жизни (всеобщая экономизация и «экономический империализм», как ее теоретическое отражение) означает, по Ю. Хабермасу, превалирование «системы» (власти денег) над «жизненным миром», доминирование отчужденных форм человеческой деятельности, то переход к постэкономической формации, напротив, основан на постепенном присвоении человеком своих сущностных сил, распространении и укоренении нерыночных и небюрократических форм коммуникации, образующих структуру «жизненного мира» [Фурс, 2000]. Возникает общество, ориентированное на взаимопонимание, солидаристские отношения и культурные инновации, хозяйственные взаимодействия утрачивают обезличенный и ценностно нейтральный характер, предполагая наличие нормативного согласия и языкового взаимопонимания. Последний тезис, впрочем, не означает, что все взаимодействия сводятся к механизмам повторяющегося личностного (персонифицированного) общения, как это имеет место в условиях «социального порядка ограниченного доступа» [Норт, Уоллис, Вайнгаст, 2011]. Речь идет о рынке, интегрированном с социальными (социокультурными) структурами и сетями нового типа, которые обеспечивают не только конкурентные, но и кооперативные связи, организуют социальные действия «ориентированные на других».
Функциональные экономические механизмы в новом социуме не исчезают, а встраиваются в систему социально ориентированного и экологически устойчивого хозяйствования, занимая подчиненное положение. Денежные механизмы, распределение финансовых ресурсов подчиняются целям и задачам стратегического планирования, в результате чего преодолевается избыточная власть финансовых посредников и ведомств, паразитирующих на денежных и финансовых потоках. Рыночный оборот ресурсов и «священное» право частной собственности ограничиваются (в первую очередь, в сферах с нарушенным экологическим балансом), распределение собственности, доходов и власти во все большей степени начинает происходить не по критериям сиюминутной рыночной успешности и классовой принадлежности, а в соответствии с накопленным и реализуемым человеческим капиталом. Креативный потенциал человека (персонифицированный и неотчуждаемый) становится главным фактором развития и социальной мобильности. Попытки приватизации ресурсов совместного пользования, например, лесных участков, водоемов и других природных объектов (экосистем), блокируются на законодательном и административном уровнях госрегулирования. Приватизаторская горячка замещается осмысленным конструированием иерархий режимов имущественных прав, в которой частное присвоение подпадает под регулирование общностей и соглашений более высокого уровня. Бюрократические иерархии уступают инициативу многообразным сетевым сообществам, самоуправленческие начала укореняются в ткани общественных отношений, выражая процесс преодоления социального и политического отчуждения. Разумеется, обозначенный процесс находится еще в самом начале пути, присутствует как тенденция, совпадая с моментом высшего развития экономической формации, одновременно отрицая последнюю.
Переход к постэкономике является для России не благим пожеланием или несбыточной утопией, а императивным требованием и условием выживания в агрессивной геополитической и геоэкономической среде, означая радикальную смену парадигм хозяйственного развития: ресурсорасточительного, рентоориентированного и рыночно-административного на ресурсосберегающее, экологически устойчивое и социально-инновационное [Бляхман, Газизуллин, 2014]. Этот переход имеет ярко выраженную цивилизационную специфику и проблемность: историко-культурные особенности того или иного общества не просто накладывают отпечаток на характеризуемый процесс, но вступают с ним в сложное и противоречивое взаимодействие, в ряде случаев либо препятствуя возникновению нового типа социальных отношений, либо стимулируя их развитие. Весьма упрощенным, хотя широко распространенным, является представление о социально-экономической трансформации России как переходе от «реального социализма» к капитализму, который рассматривается без учета фундаментального процесса становления постэкономического общества и вне адекватно понятого цивилизационного контекста, очень часто (и неверно) оцениваемого как своего рода архаика, культурная отсталость, помеха «прогрессивному» развитию. Важно констатировать, что однозначность капиталистической перспективы российского общества по меньшей мере проблематична. И дело не только в антисоциальной направленности «раннего капитализма» и патологиях позднекапиталистического развития. По своей сути капитализм — это рыночная система всеобщей эксплуатации ограниченных ресурсов с целью расширенного воспроизводства добавленной стоимости. Он отрицает в своем развитии необходимость самоограничения, стремясь к преодолению любых ресурсных ограничений. В этом есть и позитивный момент, связанный с новыми технологиями шестого технологического уклада, и конечная причина социальных катаклизмов, планетарных дисбалансов, угрозы глобальной экологической катастрофы.
В настоящее время России предстоит приступить к решению сложнейшей задачи — созданию общего рынка товаров и услуг в рамках ЕАЭС (на первом этапе предполагается интеграция рынков электроэнергии, газа, нефти, транспортных перевозок). Обнадеживает то обстоятельство, что уже появился лидер интеграционного процесса. Глазьев С. утверждает: «Я думаю, Казань уже по определению является одним из центров евразийской интеграции. Татарстан — один из динамично развивающихся регионов, расположенный фактически в центре евразийского материка, безусловно, одновременный локомотив в интеграционном процессе и один из главных получателей дивидендов от интеграционных процессов [Глазьев, 2015]. Китайские политологи отмечают, что и Китай может стать «соучастником» евразийской интеграции, опираясь на ряд принципов: «Прежде всего, формирование региональной внешнеполитической идентичности страны на западном направлении должно происходить на основе принципа «Китай — страна, близкая к Центральной Азии». ... Второй принцип, обеспечивающий «соучастие» Китая в евразийской интеграции, связан с тем, что российско-китайские отношения — фундамент для развития отношений КНР с Евразийским союзом. ... Еще одним принципом китайской политики в отношении Центральной Евразии должно стать рассмотрение Шанхайской организации сотрудничества и Евразийского союза как двух опор для поддержания безопасности и экономического развития Китая в центральноазиатском регионе» [Ли Син, Ван Чэньсин, 2014, с. 73, 77, 78]. |
| |
|
|
