|
| | | | Проблемы современной экономики, N 3 (55), 2015 | | | | ВОПРОСЫ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ. МАКРОЭКОНОМИКА | | | Долматова С. А.
старший научный сотрудник
Института мировой экономики и международных отношений РАН (г. Москва),
кандидат экономических наук,
| |
| | | | | В статье рассматриваются проблемы кризиса социально-экономического и общественно-политического развития в позднесоветский период, приведшие к некритическому заимствованию неолиберальной экономической доктрины, успешно решавшей задачи общества потребления. На Западе же в это время созревали предпосылки общественного интереса к другой модели развития с кульминацией в виде «Повестки XXI», принятой странами-членами ООН на Саммите в Рио-де-Жанейро в 1992 году, т.е. согласованного плана на XXI век по достижению «устойчивого развития». Однако либеральная экономическая доктрина монополизировала концепцию «устойчивого развития». При этом игнорирование политэкономии, как науки, оказалось непростительной ошибкой, позволившей неоклассическому мейнстриму интерпретировать и редуцировать эту концепцию под прямо противоположные ее духу цели | | Ключевые слова: глобальная экономическая модель развития, либеральная экономическая доктрина, неоклассический мейнстрим, «устойчивое развитие», политэкономический императив | | ББК У9(2)-961-314(2З)я431 Стр: 134 - 137 |
Кризис социально-экономического и общественно-политического развития в позднесоветский период воспринимался обществом, прежде всего, как кризис системы директивного плана управления, не способной удовлетворять насущные потребности общества адекватно запросам конца ХХ века. Очевидным для всех результатом этого кризиса стало разрушение всей планово-командной системы управления. Кризис указывал на необходимость поиска новой модели развития и, соответственно, иного способа ее теоретического обоснования. В экспертном дискурсе он представлялся как кризис советской модели экономического роста, базирующейся на теоретических положениях политэкономии марксизма. Однако ложно понятые проблемы этого кризиса, а также отправка самой политэкономии на обочину экономической науки, привели к некритическому заимствованию неолиберальной экономической доктрины, причем в ее новейшей интерпретации, успешно решавшей задачи потребительского общества, на построение которого советское общество в силу ряда причин уже было настроено.
Между тем, на Западе в 70-80-е годы ХХ века, накануне следующего тысячелетия, вызревали предпосылки другой модели экономического роста и общественного развития. Доклады «Римского клуба», Стокгольмская конференция ООН по проблемам окружающей среды 1972 года, работа Международной комиссии по окружающей среде и развитию (МКОСР) с итогом в виде Доклада Брундтланд 1986 года «Наше общее будущее» [1] по разработке концепции «устойчивого развития» и подготовки исторического Саммита ООН в Рио-де-Жанейро 1992 года доказывали, что сугубо механистическая, количественная концепция роста, сам экспоненциальный рост, который с подачи экономистов стал фетишем, предметом гордости и символом превосходства политиков — это та сила, которая является причиной движения мировой экономики к физическим пределам Земли [см., например, 2, с. 43].
«Брунтландский процесс» 1986–1992 гг. дал старт новому типу роста — эколого-экономическому и подвел черту под эпохой современного экономического роста, господствовавшей в течение двухсотлетнего периода естественного формирования мирового рынка под воздействием свободной игры рыночных сил. На Рио-92 большинство стран-членов ООН на высшем уровне приняло «Повестку XXI» [3], т.е. план действий на XXI век по достижению «устойчивого развития» на основе национальных стратегий развития, учитывающих особенности каждой из стран. Для этого плана, подготовленного, в том числе с участием большого числа выдающихся ученых СССР, еще предстояла адекватная теоретическая разработка, на основе которой с учетом особенностей каждой страны предполагалась его имплементация с началом наступающего Ш тысячелетия. На саммите Рио-92 царила атмосфера оптимизма, поскольку накануне XXI века две противоположные системы в поиске позитивной конвергенции пришли к общему пониманию пути социально и экологически устойчивого развития для тогдашнего и последующих поколений [см., например, 4].
Однако именно в этот период механизму свободного рынка, наоборот, был дан карт-бланш в виде политики рейганомики и «тэтчеровской революции» на Западе, которая, обеспечив быстрый результат по экономическому росту, стала привлекательной, как для политиков, так и для их избирателей, уверовавших в возможность быстрого и непрерывного роста своего материального благополучия вслед за экономической элитой. В упрощенном варианте действие этого механизма с жесткими требованиями применения было сформулировано мировой финансово-экономической элитой в виде принципов «Вашингтонского консенсуса» для развивающихся стран Латинской Америки. Именно эти принципы неукоснительно были взяты на вооружение новой властью России для трансформирования постсоветской экономики, соответственно попавшей в разряд трансформационных экономик, или развивающихся в сторону свободного рынка стран. В результате произошло распространение этих принципов на стремительно набиравшие силу в 90-е годы процессы глобализации, а эпоха старой модели роста была искусственно продлена еще на целое поколение — первое из тех поколений, для которых мировым сообществом и предусматривалось социально и экологически устойчивая окружающая среда на основе новой модели экономического роста.
Вместо этого процессы глобализации, после вхождения командно-плановых экономик соцстран в мировую рыночную систему, в 90-е годы оказались по своей сущности кризисоемкими и первое поколение после «брунтландского процесса» столкнулось с военно-политической нестабильностью в мире и угрозами международной и национальной безопасности, крупномасштабными эколого-технологическими катастрофами, мировым финансово-экономическим кризисом. Все эти явления нарастали в последнее десятилетие ХХ века и со всей очевидностью обозначились в начале наступившего III тысячелетия.
Социальная нестабильность, о нарастании которой свидетельствует растущее социальное расслоение, отражаемое в частности в росте коэффициента Джини, провоцирует рост политического радикализма и эскалацию террористической деятельности, представляющей все в большей степени угрозу и населению социально и экономически благополучных стран Запада. Если растущее неравенство давало стимул экономическому росту, что соответствовало одному из основных постулатов неолиберальной экономической доктрины, продлив жизнь прежней модели роста на некоторое время, то мировой финансово-экономический кризис 2008 года подверг верность этого постулата глубокому сомнению. Масштабы социального расслоения, приводя к сокращению совокупного спроса, стали таковы, что, наоборот, превратились в препятствие росту экономики [см., например, 5]. При этом, есть широко признанные научные обоснования, например, в работе профессора Парижской школы экономики Т. Пикетти «Капитал в XXI веке» 2013 года [6], что рост неравенства неизбежен, так как механизм его усиления вмонтирован в социально-экономическую модель свободного рынка.
Но наиболее опасным для дальнейшего развития и даже самого существования человечества стали реальные угрозы климатических изменений. Если социальные диспропорции при наличии политической воли в мировом сообществе подлежат снижению до приемлемого уровня, то проблема климатических изменений, имея принципиально иной характер, не поддается единовременному волевому решению. Климатическая система относится к наиболее крупным экологическим системам, находящимся под влиянием многих природных процессов. Для ее возвращения в стабильное состояние требуются чрезмерные усилия в планетарном масштабе и в течение длительного периода времени, причем с неизвестным и непредсказуемым результатом. Длительное игнорирование, или даже организованная дискредитация исследований ученых и экспертов, которые, доказывая антропогенный характер этих изменений [7], предупреждали о последствиях сохранения старой модели роста, за что влиятельные скептики, определяющие политику, относили их к популистско-алармистским, уже привело к крупномасштабным последствиям. По данным Норвежского совета по делам беженцев бьются температурные рекорды, природные катастрофы лишают крыши над головой в два раза больше людей, чем в 1970-е годы. Природные аномалии за последние 15–20 лет повторялись в два раза чаще, чем в предыдущее десятилетие. Восстановительные работы обходятся в миллиарды долларов1. Согласно последнему докладу «Живая планета», измеряющему состояние «здоровья» планеты по двум основным показателям — индексу живой планеты (состоянию популяций животных, растений) и экологическому следу (понятию, отражающему потребление человечеством ресурсов биосферы), — численность популяций только позвоночных видов животных снизилась с 1970 года, причем с нарастающей скоростью, на 52%, т.е. более чем вдвое!2 Саммит ООН по климату 28 сентября 2014 года проходил на фоне «Народного климатического марша», оказавшегося самой массовой акцией в истории выступлений за здоровую окружающую среду.
Аналогично советскому руководству в преддверии краха СССР лидеры ведущих в мировой экономике стран в настоящее время проявляют косность и отсутствие понимания реальных процессов, происходящих в мире. Но если США, Европа и другие развитые страны, признавая необходимость перехода на принципы «зеленой экономики», хотя бы начинают предпринимать какие-то шаги, менять отношение и к инвестиционным процессам, понимая необходимость их регулирования, то российское правительство буквально упорствует в своей косности и в отсутствии этого понимания. Главным принципом экономической политики в представлении экономического блока Правительства РФ продолжает оставаться отсутствие ограничений на движение капитала. Экономическая политика не подвергается корректировке в связи с сигналами о растущих природных катаклизмах, в том числе на Кубани и в Ростовской области, имеющих особое значение для сельскохозяйственной безопасности страны, тем более в условиях санкций.
На Гайдаровском форуме 2014 года, посвященном специально проблемам «устойчивого развития» — «Россия и мир: устойчивое развитие» [8], на котором традиционно принимала участие экономическая и бизнес элита, включая первых лиц Правительства РФ, практически все ее представители понимание «устойчивого развития» упорно сводили к задачам макроэкономической стабилизации с приоритетом экономического роста в целях накопления капитала. Однако это неизбежно сопровождается ущербом окружающей среде, как природной, так и социальной. Понимание устойчивого роста на форуме соответственно воспринималось не как sustainable growth, а как steady-state, что имеет принципиально другое содержание. Все это — фактически свидетельства либо вопиющего непрофессионализма и экономического волюнтаризма, либо чиновничьего цинизма по отношению к усилиям ООН и мирового сообщества в деле запуска процесса «устойчивого развития» как более широкой системы по отношению к экономике.
Глубинной причиной такого развития событий в России и мире является то, что понятие «устойчивое развитие» монополизировала неоклассическая теория на основе представлений о свободном рынке как наиболее эффективной модели хозяйствования, создающей наилучшие условия для экономического роста как главного критерия развития. Концепция же «устойчивого развития» возникла как ответ на нестабильное мировое социально-экономическое развитие, обусловленное именно экономическим ростом, который уже продуцировал глобальные проблемы, выявленные мировым сообществом еще на рубеже 60-х — 70-х годов ХХ века. Поэтому либеральная экономическая доктрина, еще более стимулирующая экономический рост, в целом не только не адекватна цели решения комплекса поставленных концепцией «устойчивого развития» задач, а наоборот, максимально стимулирует развитие прежних негативных тенденций. Концепция «устойчивого развития» ставит экономику во главу угла для их решения, но вводит для нее понятие «устойчивый» экономический рост, который становится таковым только в случае обеспечения социально-экологической устойчивости на длительный срок, между поколениями.
Неоклассический мейнстрим, будучи идеологией свободного рынка, является основой политики следования экономическому росту без каких бы то ни было ограничений, поскольку такой рост соответствует цели частного бизнеса извлекать «прибыль любой ценой», для достижения которой и необходима соответствующая среда в виде свободного рынка. Такой тип роста, отражаемый в валовых показателях, не имеет ничего общего с устойчивым экономическим ростом, направленным на усиление социально-экологической стабильности для последующего ряда поколений, рассматриваемого концепцией «устойчивого развития». Очевидные негативные результаты политики перманентного роста в виде резкого социального расслоения, особенно в развивающихся экономиках, где он был наиболее высоким, а также в виде роста экологических бедствий вынуждают политическую и экономическую элиту реагировать на предложения вносить коррективы в сторону концепции «устойчивого развития». К ним относится задача трансформации экономической и социальной политики посредством «инклюзивного» роста, рассчитанного на повышение благосостояния всех слоев населения, а также задача перехода к «зеленой экономике», опирающейся на «зелёные инвестиции» и низкоуглеродные технологии. Однако в первом случае акцент снова делается не на поиски модели, исключающей рост социального неравенства, а на поощрение «равенства возможностей» бедных слоев населения, прежде всего, в сфере частного бизнеса, по определению, рассчитанному на максимизацию прибыли, а значит, вектор старой модели роста остается в силе. Системной трансформации на «зеленую экономику», предполагающую радикальные изменения в мотивации экономической деятельности, бизнес также не допустит, поскольку именно он рассматривается как ее локомотив по осуществлению технологических решений в вопросах истощения ресурсов, нехватки продовольствия и, главное, климатических изменений. Усеченная и фрагментированная «зеленая экономика» в виде ее вкраплений в существующую модель экономики, не решает главной проблемы экспоненциального роста в конечной сложной системе, которой является биосфера Земли.
Либеральная экономическая доктрина, стоящая за старой моделью экономического роста, выявила свою уязвимость и несостоятельность в целом, как для практики, так и для анализа нестабильных экономических процессов. Есть большой спектр явлений и социально-экономических отношений, которые не исследуется в рамках экономикс и сопутствующих ей дисциплин, базирующихся исключительно на этой методологии. Соответственно они не учитываются и в качестве отправных точек для принимаемых решений. В этом принципиальное отличие неоклассического мейнстрима от политэкономии, недооценка роли которой в целом приводит только к разрастанию нерешенных вопросов всего спектра социально-экономического развития. В отношении же концепции «устойчивого развития» Рио-92 игнорирование политэкономии оказалось непростительной ошибкой, позволившей неоклассическому мейнстриму ее интерпретировать и редуцировать под прямо противоположные ее духу цели. Она оказалась фактически дискредитирована как глобальная модель долгосрочного развития на базе построении нового интегрального общества и сведена к частностям и локальному применению. Монополизм одной экономической школы в ходе постсоветских преобразований и распространения процессов глобализации привел совершенно не к той экономической системе в России и мире, к которой стремилось мировое сообщество в период слома соцсистемы на рубеже 80-х — 90-х годов ХХ века. В результате создана система глобальной экономики, завязанная на решении конъюнктурных задач, позволяющих находить точки механистического экономического роста. Такая система вообще не направлена на долгосрочное развитие, тем более рассчитанное на поколения. При этом регулирование экономики сводится к примитивному ответному реагированию, причем, как правило, в запоздалом режиме, вместо основополагающего принципа концепции устойчивого развития «предвидеть и предотвращать». Оба подхода к обновлению проваленной неолиберальным мейнстримом концепции «устойчивого развития» Рио-92 — «инклюзивный» рост и «зеленая экономика» — не предполагают «желаемого образа будущего», как предусматривалось в данной концепции, а продолжают движение в направлении будущего «на ощупь».
Наоборот, политэкономия обладает способностью к развитию и обновлению экономической теории, что отвечает потребностям самой экономики в долгосрочном развитии и обновлении ее форм и институтов. Политэкономия способна формировать мировоззренческое представление об экономическом устройстве общества, отвечающее запросам формирования «желаемого образа будущего». Эта ее способность позволила в марксистском ее направлении предусматривать «образ будущего» в виде коммунистического общества. К важнейшим причинам провала реального социализма, видимо, стоит отнести отсутствие относительно понятного и признаваемого всем обществом проекта его будущего и поступательное следование этому проекту, а также постепенное, особенно после XXII съезда КПСС, его фактическое сведение к обществу потребления, для приближения к которому марксистская политэкономия не была способна конкурировать с неоклассикой.
Ограниченность же рамок микро- и макроэкономической теории, важной и необходимой для решения практических конъюнктурных задач, не позволяла справиться с социальными и экологическими издержками прежней модели развития во имя будущих поколений, первым из которых является уже нынешнее поколение. Однако концепция «устойчивого развития» оказалась монополизированной именно неоклассической теорией, которая подогнала эту концепцию под свои узкие рамки и адаптировала ее под свои нужды настолько, что от ее сути мало что осталось. Интегральный характер «устойчивого развития» смог проявляться лишь фрагментарно и на местах. В результате эта ООНовская концепция оказалась фактически дискредитирована как глобальная многофакторная модель развития на устойчивой основе для многих поколений. Ее роль свелась к задаче оказания крупным капиталом услуг по обеспечению перманентного (устойчивого) экономического роста, рассматриваемого как универсальный критерий успешности, как суверенных государств, так и мировой экономики. Саму эту задачу, мейнстрим, разумеется, решал и решает исключительно в рамках этой неолиберальной модели. В результате кризисоемкое развитие в глобальном масштабе, начиная с рубежа 80-х-90-х годов ХХ века, не только не прекратилось, а, наоборот, усилилось еще и с отягощением в области геополитики.
При этом интегральный характер классической политэкономии соответствует духу этой концепции, рассматривающей экономическое развитие только как часть, как базис более широкой системы развития общества на длительную перспективу, что позволяет осуществить теоретическую разработку «желаемого образа будущего», в соответствии с докладом Брундтланд «Наше общее будущее», положенным на Рио-92 в основу «Повестки ХХI». Этот «желаемый образ будущего» соответствует понятию ноосферы. В Концепции перехода Российской Федерации к устойчивому развитию 1996 года, — а в соответствии с резолюцией Рио-92 страны-члены ООН взяли обязательства разработать такие национальные планы, — закреплен тезис о том, что «движение человечества к устойчивому развитию, в конечном счете, приведет к формированию предсказанной В.И. Вернадским сферы разума (ноосферы), когда мерилом национального и индивидуального богатства станут духовные ценности и знания Человека, живущего в гармонии с окружающей средой» [9].
В настоящее время в интересах нынешнего и будущих поколений России и мира становятся чрезвычайно актуальными разработка и реализация долгосрочных социально, экологически и гуманитарно ориентированных стратегий экономического развития, а, следовательно, и реактуализация ООНовской концепции «устойчивого развития», предназначенной именно для реализации этих интересов. Однако это невозможно без преодоления монополии какой-либо одной школы или парадигмы экономической теории, особенно монополии неолиберального мейнстрима, оказавшегося несостоятельным с точки зрения следования межпоколенческому принципу устойчивого развития, что фактически говорит об императиве актуализации фундаментальных политико-экономических исследований. |
| |
|
|
