|
| | | | Проблемы современной экономики, N 4 (64), 2017 | | | | ИЗ ИСТОРИИ СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКОЙ МЫСЛИ И НАРОДНОГО ХОЗЯЙСТВА | | | Румянцев М. А.
профессор кафедры экономической теории
Санкт-Петербургского государственного университета,
доктор экономических наук
| |
| | | | | В статье выявлена религиозная обусловленность и нерыночная природа отношений дарообмена в дореволюционной России. Проведен анализ институциональной интеграции в Московском царстве и дарообменов (реципрокций) в крестьянских общинах. Рассмотрена проблема влияния религиозной культуры на легитимность власти. Внимание уделено стратегиям сотрудничества экономических акторов, основанных на кооперации, доверии и побуждении к социальной интеграции | | Ключевые слова: институциональная интеграция, религия, дарообмен, сотрудничество, община | | ББК 65.03(2)5 Стр: 211 - 215 |
Введение. Каким образом можно изучать нерыночные экономические отношения, какую методологию и категориальный аппарат необходимо использовать? В статье предпринята попытка дать ответ на этот вопрос на примере проведенного историко-экономического анализа отношений дарообмена и институциональной интеграции общества в дореволюционной России.
В традиционном идеократическом обществе России экономические отношения носили во многом нерыночный характер и определялись влиянием православия и сакральной царской власти. Наше исследование исходит из того, что содержание нерыночного сегмента экономических отношений раскрывается через отношения дарообмена и редистрибуций. Это предположение основано на идеях К. Поланьи о формах экономической интеграции в обществе. По мысли Поланьи, экономика есть «институционально оформленный процесс» движения материальных благ и трансакций. Институциональное оформление — это соединение хозяйственных актов в сфере обмена, которая придает экономическому процессу стабильность и интегрирует его в систему общества. Поланьи выделил три формы интеграции или обмена, воспроизводящих экономику как целое: рыночный обмен, редистрибуция (перераспределение) и реципрокность (взаимность, дарообмен). Если для рыночного обмена характерны одномоментность сделки и использование денег в качестве средства обмена, то дарообмен базируется на развернутом во времени обменом услугами между не анонимными социальными субъектами по принципу «отложенной взаимности». Каждая из форм интеграции предлагает свой «поддерживающий способ связи между людьми» — систему рынков для обмена, распределительный Центр власти для редистрибуции и симметричные группы людей, способных к взаимности для дарообмена (Поланьи, 2010: 47–81).
Предметом статьи являются экономические отношения дарообмена в дореволюционной России. В данном контексте требуется учесть, что значительную часть своей истории Россия была империей. Формально Российская империя существовала с 1721 по 1917 гг. В действительности сущностные атрибуты империи (Большие пространства и территориальная экспансия, власть единого Центра, интеграция разнородных территорий и социальных укладов) возникли в России гораздо раньше — в период Московского царства в конце XV в. На превращение России из национального государства в империю обратил внимание К. Маркс: «Изумленная Европа, в начала правления Ивана (Иоанна III — автор) едва знавшая о существовании Московии, стиснутой между татарами и литовцами, была ошеломлена внезапным появлением на ее восточных границах огромной империи, и сам султан Баязид, перед которым Европа трепетала, впервые услышал высокомерную речь Московита» (Маркс 1989: 3). При рассмотрении дарообмена в Российской империи нельзя игнорировать принципы религиозной и институциональной интеграции, сложившиеся в Московском царстве и повлиявшие на дальнейшую российскую историю.
Дарообмен в экономике Московского царства и Российской империи был основан на символической гегемонии православия и институциональном доминировании царской власти. Можно предположить, что религиозные смыслы и церковно-государственный авторитаризм сформировали стабильные социальные условия институциональной интеграции в дореволюционной России.
В статье на материалах российского хозяйства будут рассмотрены: а) межсословный дарообмен в Московском царстве; б) отношения сотрудничества в крестьянских общинах; в) влияние моральной экономики и церковно-государственного авторитаризма на институциональную интеграцию России. Такой выбор объектов анализа обоснован их репрезентативностью в длительной эволюции экономики дарообмена в России. В период Московского царства сформировались религиозные смыслы, которые в дальнейшем обеспечивали институциональную интеграцию посредством сакрализации царской власти. Далее крестьянские хозяйства, объединенные в общины, представляли преобладающий уклад в дореволюционной России. В свою очередь, стратегии сотрудничества и кооперации крестьян базировались на требованиях моральной экономики и гегемонии церковно — государственного авторитаризма.
Был ли феодализм в России? Влияние религии и власти на институциональную интеграцию в Московском царстве. Как можно охарактеризовать принцип институциональной интеграции в рассматриваемый период? На первый взгляд, уместными кажутся доводы о том, что интеграция в Московском царстве осуществлялась посредством патерналистских феодальных отношений. Например, Р. Пайпс считал феодализм в Московской Руси деформацией европейского феодализма, порожденной институтом вотчины и «вотчинным мировоззрением». Пайпс исходил из того, что отсутствие норм позитивного права на Руси и ограничений прав властителя доказывает, что русские цари использовали свою неограниченную власть как вотчину — абсолютную собственность, исключающие другие виды собственности и частных собственников вообще (Пайпс, 1997: 103). В России в начале XXв. попытку обосновать феодальный строй Древней Руси предпринял историк Н.П. Павлов-Сильванский (Павлов-Сильванский, 1988). Известные русские историки того времени В.О. Ключевский и Н.И. Кареев признали аргументы Павлова-Сильванского о наличии некоторых элементов феодализма (условность землевладения, связь власти с собственностью на землю, государственная раздробленность) в исторический период с XIII в. по середину XV в. — период Удельно-Княжеской Руси (Кареев Н., 2015; Ключевский В., 2002). В дальнейшем советские историки-марксисты, сторонники формационного подхода, вменили теорию о феодализме в России эпохе Московского царства (вторая половина XV — конец XVII в.).
На наш взгляд, рассматривать этот период в контексте феодальных институтов вряд ли целесообразно. Конкретные исторические изыскания М.К. Любавского, Н.И. Горской, Л.В. Даниловой, А. Зимина, Р.Г. Скрынникова, А.И. Фурсова показали, что российские институты в эпоху Московского царства не носили характера иерархических отношений субъектов феодального вассалитета. В концентрированном виде особенности российских институтов и их отличия от феодальных институтов можно выразить так. Основой собственности на землю была поместная система землевладения. Поместье — это земельный участок, данный в личное владение служилому человеку (дворянину) под условие его службы государству. Владение было временным, часто, пожизненным. Этим поместье отличалось от вотчины, являвшейся полной и наследственной собственностью своего владельца — боярина. Крестьянская собственность до второй половины XVII в. основывалась на элементах личной свободы, которая выражалась в «праве выхода» (перехода к другому помещику) и в праве местного самоуправления. Закрепощение крестьян во второй половине XVII в. базировалось на отмене «права выхода» и признании наследственности власти помещиков над потомством их крестьян. Принципиально для нашего рассмотрения то, что русский боярин-вотчинник, и тем более помещик-дворянин качественно отличались от европейского феодала тем, что они не обладали самостоятельным суверенитетом. Если в Европе сюзерен и феодал договаривались как два господина, то в России бояре и дворяне получали свою власть и собственность только с санкции царя или Великого князя. Феодальное имущественное право в Европе было основано на том, что земля принадлежит сеньору и вассалу, причем последнему принадлежит право иммунитета (ограниченного суверенитета) по отношению и к сеньору, и к королю. Сеньор не имел права вмешиваться в управление феодом и его населением, население феода подчинялось только своему барону, но не сеньору и королю. В России не было ничего подобного «феодальной лестнице»: любой помещик или боярин не обладали даже ограниченным суверенитетом по отношению к царской власти, легитимность их прав устанавливалась царской властью. Кроме того, если в Западной Европе права собственности на землю наследовались от отца к старшему сыну на основе майората, то в России права собственности переходили от отца к сыну только при наследовании обязательной военной службы государству (Горская, Данилова и др., 2001; Зимин, 1960; Любавский, 2002; Скрынников,1997; Фурсов, 2001).
Таким образом, наличие в Московском царстве землевладения помещиков и крепостного труда крестьян не является весомым аргументом в пользу довода о феодальном строе. При этом надо иметь в виду, что редукция общественного строя к нормам позитивного права или материалистическому пониманию истории, к производственным или силовым патерналистским отношениям не учитывает главное: религиозно-этического содержания эпохи и роли религиозных институтов. Экономический строй определяется не только производственными факторами, но и культурой, типом символической власти, религией и идеологией. Если завершить разговор о возможностях формационного подхода к познанию истории, то в нашем случае более уместно использовать дискурс азиатского способа производства, основанного на централизованном распределении ресурсов и общинной собственности на землю. Однако к азиатскому способу производства относят практически все традиционные общества стран и регионов, миновавших феодальную стадию общественного развития (Северную Африку, Ближний и Средний Восток, Центральную Азию, Юго-Восточную Азию). В таком абстрактом видении исчезает культурная и институциональная специфика общественных систем, что снижает результативность исследований.
Значительными познавательными возможностями обладает цивилизационный взгляд на историю (Ерасов, 2002), в фокусе которого оказываются культура и нематериальные факторы. Как известно, Россия заимствовала и интерпретировала православие и связанные с ним институты у своей «материнской цивилизации» — Византийской империи. Жизнь человека в России, как и в Византии, была теоцентрична, сопряженной с религиозными и внесоциальными измерениями. По оценке А.С. Панарина, сфера институциональной организации общества не рассматривалась в России как автономная область естественных прав. Восточнохристианский архетип власти был основан на идее подражания Царю небесному, сказавшему: «Царство мое не от мира сего». Это означает, что «царь верховный владыка, так же не считается с земными, социальными иерархиями, как Христос — с небесными» (Панарин, 2002: 138). Царская власть в России была формально неограниченна по отношению к собственности и правам отдельного человека, но она была реально ограничена в отношении государственного строя, общественных институтов и религии. Православие и конформизм в обществе не устанавливались волей царя. Царская (императорская) власть зависела от них и стремилась сохранить конформизм в области религиозных и общественных институтов. Единоличная власть была достаточно сильно ограничена традицией, бюрократическими группировками и, самое главное, — религиозным каноном (Зазыкин,1924). По формулировке авторитетного деятеля церкви второй половины XVв. преподобного Иосифа Волоцкого, «Неправедный царь не Божий слуга, но диавол» (Флоровский, 1991:18). Распространенной была также византийская теория «симфонии» (сотрудничества, дополнения) государственных и церковных властей (Епископ Никодим (Милаш), 1897). «Власть царя считалась истекающей от Бога через посредство православной церкви» (Вернадский, 1993: 271).Таким образом, господствующий класс сформировался в России не как суверенное сословие, а как сословие на службе царя, который, согласно византийской традиции, воспринимался в качестве носителя Божественной власти и символа христианского государства.
Духовенство как сословие в российском православии не было так резко противопоставлено мирянам как, например, в католицизме. Священники и миряне одинаково причащались (чего не было в католичестве), и те и другие имели равный доступ к Св. Писанию и Преданию, богослужение велось на славянском языке, миряне пользовались правом выбора священников. Особенно тесной связь мирян и духовенства была на уровне церковного прихода: церкви строились «всем миром», приход выделял землю для духовенства. Землевладение православной Церкви никогда не приобретало таких размеров как в феодальной Европе, а существование церковных княжеств или монашеских орденов как самостоятельных государств было исключено. В материальном отношении низшее духовенство, не обладавшее подобно католическому клиру правом на десятину, зависело от приношений прихожан и от собственного труда (Дмитриев,1990). В этой связи показательно донесение папского нунция в Рим с Украины в 1622г.: православные «попы так бедны, что для того, чтобы зарабатывать на кусок хлеба, должны своими руками обрабатывать землю» (Там же: 43).
В результате проясняются многие социально-экономические особенности институциональной интеграции России. Сословные и иерархические разделения людей оказались здесь слабо выраженными, а корпоративные и социально-имущественные связи были размыты и не развиты. Человек в допетровской России был гораздо менее привязан к своей социальной группе, чем к государству в целом. Основные слои населения сосуществовали в рамках единообразного патриархального жизненного уклада, не различаясь существенно по мироощущению и образу жизни. Статус человека определялся его местом в сословно-служивом строе Московского царства, его обязанностями и социальными функциями — службой православному царю. В период Московского православного царства сформировались религиозные смыслы, которые обеспечивали институциональную интеграцию слабо структурированного российского социума путем сакрализации царской власти. Вот почему универсум Московского царства базировался на стратегиях общенационального дарообмена, санкционированного религией и властью — межсословных и межпоколенческих трансфертов, обеспечивающих стабильность общества и носящими потоковый (долговременный) характер. Помещик должен был «и людно, и конно, и оружно» (с людьми, лошадьми и оружием) являться на государеву военную службу и обеспечивать защиту православного царства от внешних угроз, крестьянин, в свою очередь — «кормить» дворянина, во время многолетней военной службы рисковавшего жизнью.
Дворяне до указа 1762 г. об их вольности обязаны были служить в армии 40 лет (на практике срок службы был, разумеется, меньше). Российское общество воспроизводилось именно как тягловое (служивое) государство, в котором каждое сословие несло свое тягло — выполняло свою хозяйственную или социальную миссию в системе церковно-государственного устройства Московского царства (Любавский, 2002). Московит не видел в «имении» исключительное право своей частной собственности, для него оно было материальным обеспечением обязанности нести свое тягло (службу царю). В Московском царстве легитимность собственности определялась волей государя и личной обязанностью каждого несения своего общественного тягла. Отсюда проистекает хрупкость и неустойчивость прав собственности в России. Межсословный обмен деятельностью при выполнении взаимных обязательств обеспечивал необходимый уровень доверия между сословиями и социально-экономическую интеграцию в стране.
Межсословный дарообмен как руководящий принцип российской истории был основательно подорван в эпоху Петербургской империи. Территориальная экспансия империи потребовала новых более жестких форм социального контроля Центра над обширными территориями и новых институтов власти. Российские императоры и императрицы стремились к реализации своей власти через дворянское сословие и сделали ему ряд судьбоносных уступок. Указы Петра III и Екатерины II освободили дворян от их тягла — обязательной военной службы государству. В «Манифесте» Екатерины II было подчеркнуто: «Намерены Мы помещиков при их владениях нерушимо сохранять, а крестьян в должном им повиновении содержать» (Любавский, 2002: 463). В результате помещичье землевладение стало безусловно — частным, а крестьяне оказались в крепостной зависимости от помещиков — дворян. Дворянство как новая господствующая группа эксплуатировала крепостных крестьян, взамен обеспечивая государству контроль над громадными территориями империи. Оборотной стороной усиления социального контроля со стороны Центра явился рост дистанции между верхами и низами империи и глубочайшая деформация идеи социальной справедливости в российском обществе. В свое время, даже частичное прикрепление крестьян к земле, узаконенное Соборным Уложением Алексея Михайловича 1648 г., воспринималось народным сознанием как одна из форм всеобщего тягла (служения государству), которое несут все сословия ради благоденствия державы. «Пока существовала обязательная служба дворян, крепостное право оправдывалось в глазах правительства и дворянства и даже самих крестьян» (Любавский, 2002: 466). «Революция дворянства» XVIIIв. ослабила легитимность помещичьей власти над крестьянами, которые, в отличие от дворян, продолжали нести свое обязательное тягло (службу) в помещичьем хозяйстве. Стратегии межсословных дарообменов утратили качество системного регулятора развития России. Реципрокции стали носить секторальный характер и проявляться в отдельных областях социально-экономической жизни, и прежде всего, — в крестьянских общинах.
Дарообмен в крестьянских общинах. В хозяйственной жизни крестьян значительное место занимали помочи — дарообмен, сформированный полями сотрудничества в российских крестьянских общинах. За этим термином скрываются разнообразные формы обмена деятельностью, главный признак которых — воспроизводство жизни человека в результате воспроизводства жизни группы людей. Участники дарообмена не могут не знать о долговременных интересах общества и о совпадении этих интересов с их собственными целями. Отсюда возникают такие характеристики дарообмена как протяженность во времени, неэквивалентный асимметричный обмен деятельностью, благами и услугами на основе взаимности, обязательная персонификация (не анонимность) субъектов. М. Мосс, один из основателей социальной антропологии, видел в даре совокупность трёх обязанностей: обязанности дарить, обязанности принимать, обязанности возмещать, причём более всего его интересовала последняя. «Какова юридическая и экономическая норма, заставляющая в обществах отсталого или архаического типа обязательно отвечать подарком на подарок? Какая сила, заключённая в даримой вещи, заставляет одариваемого делать ответный подарок?» (Мосс, 2011: 137). Это очень сложный вопрос, требующий конкретно-исторических ответов. Как бы то ни было, разнообразные стратегии дарообмена приводятся в движение не столько экономической, сколько социальной логикой в ее институциональных, религиозных и этических модальностях. По словам экономического антрополога М. Саллинза, «любой обмен, поскольку он воплощает некий коэффициент дружественности, не может быть понят лишь в материальном аспекте, отделенном от социального» (Салллинз, 1999: 169). Эта мысль соотносится с идеей К. Поланьи об экономике как обеспечении жизнедеятельности людей, что «концентрирует внимание на ценностях, мотивах и проводимой политике» (Поланьи, 2010: 42).
Предмет нашего рассмотрения — дарообмен (помочи) в крестьянских общинах России XIX в., приводившийся в движение крестьянской этикой сотрудничества и христианскими нравственными ценностями. Помочи — соседская помощь трудом нуждающимся односельчанам занимали важное место в жизни деревни и носили массовый характер. «Случалось, что мир направлял здоровых людей топить печи, готовить еду и ухаживать за детьми в тех дворах, где все рабочие члены семьи были больны. Вдовам и сиротам община нередко оказывала помощь трудом общинников: во время сева, жатвы, на покосе» (Громыко, Буганов: 263). В Псковской губернии (по данным за 1879 г.) мир оказывал трудовую помощь крестьянину, пострадавшему от пожара, неурожая, падежа скотины. Широко распространена была помочь общины погорельцам — трудом и деньгами. «По данным Череповецкого уезда, если пожар поражал всю деревню, строиться помогала ей община другой деревни». Помочи носили аккордный характер и не оказывались любому обедневшему крестьянину: считалось, что крестьянин сам виноват, если дела у него пошли плохо (Там же: С. 264–265).
Неформальный институт помочей, определявшийся обычаем, нравственностью и общественным мнением, на практике носил нормативный характер. По сообщениям из Рязанской губернии за 1877 г., «безусловно обязательною для себя крестьяне помочь не считают, но нравственная обязательность помочи так глубоко ими осознается, что отказа в помочи почти не бывает». Согласно данным из Тульской губернии (1879 г.), «в тех редких случаях, когда кто-нибудь из однодеревенцев, под предлогом недостатка лошадей, отказывается участвовать в помощи, мир не приступает ни к каким карательным мерам», но общественное мнение осуждает его, «а идти против мира редко кто решается» (Там же: С. 265).
Помочи бывали безвозмездными и возмездными. Безвозмездные помочи оказывались члену крестьянской общины в крайне неблагоприятной для него ситуации (пожар, болезнь, вдовство, сиротство). Возмездные помочи заканчивались угощениями, причем, по оценке самих крестьян, порой так, что «иной раз помочь станет дороже найма» (Там же: С. 265). Возмещение помочи проходило и в денежной форме. Например, когда погорелец «становился на ноги», он выплачивал крестьянскому миру деньги.
Моральная экономика и церковно-государственный авторитаризм. Рассмотрим два типа влияния на отношения сотрудничества крестьян — со стороны власти государства и со стороны моральной экономики. Принципы сельской моральной экономики были определены российским экономистом А.В. Чаяновым в начале XXв. Чаянов доказал, что цели крестьянского хозяйства лежат за пределами рыночных мотивов и выражаются в «трудосберегательном балансе», который устанавливает равновесие между тяжестью труда и семейным потреблением (Чаянов, 1989). Далее Дж. Скотт ввел в научный оборот термин «моральная экономика» в качестве «этики выживания» — традиционной взаимопомощи в крестьянских общинах в связи с необходимостью страхования рисков неопределенности (голода, климатических изменений) и поддержки необеспеченных слоев (Скотт, 1992). Именно риски неопределенности были присущи российским крестьянским хозяйствам. Как показали исследования Л.В. Милова, северный континентальный климат побуждал к аритмичному труду и к мобилизации усилий в короткое лето (Милов, 1998). Природно-географический фактор обусловил низкую продуктивность земледелия. К концу XVIIIв. средние урожаи зерновых в Европейской России составляли сам-3 или сам-2 (три или два собранных зерна на одно посеянное). В то время как в Западной Европе в XVIв. урожаи зерновых достигли уровня сам-5, пять собранных зерен на одно посеяное (Там же: С.189). Причем этот разрыв не связан с отставанием в агротехнике: чистый выход растительной биомассы в России в 2–2, 5 раза ниже, чем в Западной Европе (Милов, 1995: 15). В таких условиях необходимым условием выживания становится коллективное страхование рисков неопределенности и обеспечение стабильного долговременного воспроизводства жизни крестьян (межпоколенческий трансферт). Жизнь в крестьянских общинах требовала уравнительного распределения земли и «высокой плодовитости, ранних и обязательных для всех браков и больших, тесно связанных в родственном отношении и структурно сложных дворов, объединявших три поколения» (Хок, 1993: 86).
Главным движителем участия в помочи была уверенность крестьян в том, что в случае необходимости, они не останутся без поддержки соседей. Участники помочи получали своего рода страхование будущих рисков неопределенности — гарантии социальных трансфертов от соседей. В помочах ясно просматривается главный принцип стратегии дарообмена — выполнение взаимных обязательств сотрудничества, которое в данный момент времени кажется неэквивалентным, часто и безвозмездным, но зато обеспечивает стабильность и долговременное воспроизводство жизни всех членов крестьянского мира.
Нормативность дарообмена трудом и услугами санкционировалась религиозной этикой. В исследованиях православной хозяйственной этики отмечаются такие ее черты: приоритет духовных и моральных ценностей над экономическими целями, вторичность труда по отношению к молитве, отрицательное отношение к богатству и собственности как к самодостаточным ценностям, значение коллективизма, ориентация на справедливое распределение благ, а не на эффективность производственной деятельности (Коваль, 1994; Румянцев, 2005; Симонов, 2005; Тюгашев, 1998; Христианство и ислам об экономике, 2008). Таким образом, нерыночный характер православной этики в России и ориентация на коллективные, солидарные цели способствовали формированию и закреплению перераспределительных моральных норм в крестьянских общинах. Евангельский призыв Христа «И кто принудит тебя идти с ним одно поприще, иди с ним два. Просящему у тебя дай, и от хотящего занять у тебя не отвращайся» (Мф.: 5, 41–42) воспринимался как руководящий религиозный принцип стратегий сотрудничества русских крестьян.
Теперь поставим вопрос о государственной власти и редистрибуциях. Особая роль редистрибуций в России связана с неопределенностью условий хозяйственной деятельности. В ситуации повышенных рисков земледелия необходим регулярный сбор налогов для формирования страхового фонда, который в случае внезапных шоков (неурожай, голод, пожар) используется для социальных трансфертов. Все это требовало сильного государственного авторитаризма, обоснованного религией и культурой. Государство в России всегда было «раздаточным государством» — оно «раздавало» ресурсы агентам экономики, заменяя рыночную координацию в экономике редистрибуциями — централизованным распределением и перераспределением благ (Бессонова, 2006).
Суровые природно-географические и климатические условия хозяйствования в Российской империи порождали трудовую и потребительскую аскезу большинства населения. Достаточно сказать, что в православном году было более 90 постных дней. «Народ наш по будням затаскан», — с грустью констатировал В.И. Даль. Нехватка отдыха в таких условиях вела к физическому и умственному перенапряжению, истощению сил. Праздники как символическая растрата совокупного труда общества позволяли человеку уйти от рутины, соучаствовать в торжественном обновлении жизни, «прикоснуться» к трансцендентному и восстановить свой трудовой потенциал. В традиционном крестьянском, да и городском мире праздничные обряды были не условностью, а переживанием круговорота жизни — длящемся преданием, захватывающим предков, современников и потомков.
В идеократическом государстве значительная часть праздников была передана институту Церкви и носила церковно-государственный характер (Русские , 2005: 616–646). В крестьянском мире праздники поддерживали «веру в Царя» — символический «актив» власти. Представления крестьян о власти проистекали из религиозной веры в ее сакральное происхождение: «Всякая власть от Бога», «Повиновение начальству — повиновение Богу», «и в Писании вон есть, что властям повинуются» (Даль, 2000: 154, 151–152). Символом государственного управления и всего порядка в государстве являлась фигура Царя: «Грозно, страшно, а без Царя нельзя» (Там же: С.152). Именно из принципа сакральности царской власти проистекали представления крестьян о легитимности всей институциональной системы российской власти как орудия царской воли. Если Царь пользовался абсолютным доверием в крестьянском мире, то недоверие к чиновничеству, особенно мелкому, с которым крестьяне сталкивались в обыденной жизни, было традиционной чертой их мировоззрения. Дореволюционный исследователь народного быта Н.М. Астырев отмечал, что в крестьянской среде сложилось многовековое убеждение о том, что все «стрюцкие» и «сюртучники», то есть чиновники, не имеют ничего общего с «хрестьянским народом», «лапотниками». «Сюртучник (чиновник) и лапотник (крестьянин) — два взаимоотталкивающихся элемента, и никаких общих интересов, по мнению лапотника, в данное время не имеют; если же сюртучник представляет из себя хотя бы самое микроскопическое начальство, вроде волостного писаря или письмоводителя станового, то всякий трезвый крестьянин старается по возможности укрыть свое нутро, свои помыслы, желания и надежды от взоров этого представителя ненавистного крапивного семени» (Астырев, 1896: 30–31).
При отчуждении крестьян от чиновничьей среды именно сакрализация Царя обеспечивала легитимность власти и институциональную интеграцию Российской империи. Постоянная связь народа с Царем осуществлялась через сферу религиозной культуры. В церкви каждое воскресенье на литургии, обязательной для каждого верующего, имя царствующего монарха произносилось пять раз. Вероятно, патерналистская власть российского монарха имела исторические основания и в единоличной родительской власти в крестьянской семье. И поскольку все уровни власти считались легитимными в силу своего подчинения власти Императора, то прочность (и хрупкость) всей системы власти определялась уровнем доверия населения к высшей, царской инстанции.
Заключение. В ходе исследования установлено:
1. В Московский период отечественной истории по византийскому образцу была сформирована гегемония православия, которая обеспечивала институциональную интеграцию слабо структурированного российского социума путем сакрализации царской власти. Каноны религии нормативно закрепляли сакральную власть царя и обеспечивали общенациональные потоковые межсословные трансферты. Экономические отношения Московского царства представляли собой нормативные отношения обмена деятельности между сословиями, что обеспечивало стабильность воспроизводства общества. Легитимность собственности всех сословий определялась государством в качестве материального обеспечения «тягла» (обязательной службы царю). Власть царя зависела от сложившихся систем религии и культуры и стремилась сохранить конформизм в области религиозных и общественных институтов. Легитимность межсословных обменов была подорвана в период Петербургской империи, когда помещики были освобождены от обязательной службы государству. После этого стратегии даробмена реализовывались, в основном, внутри крестьянских общин.
2. Крестьянские общины воспроизводились посредством кооперации и сотрудничества. Среди них особое место занимали «помочи» — асимметричные обмены крестьян на основе взаимности. Помочи возникли как специфическая форма моральной экономики в России в связи с необходимостью страхования природных рисков. Нормативность помочей санкционировалась религиозной этикой, которая культивировала солидарность, коллективизм, ориентацию на справедливость и воспроизводство жизни. Легитимность редистрибуций (налогов, податей) поддерживалась церковно-государственными институтами. В условиях отчуждения крестьян от бюрократии интеграция сельских общин в институциональную систему государства осуществлялась благодаря вере крестьян в сакральную природу царской власти.
В плане методологии работа базировалась на синтезе цивилизационного подхода с теорией интегрирующих обменов К. Поланьи и положениями экономической антропологии и моральной экономики. Думается, такое расширение исследовательского контекста необходимо при изучении влияния культуры и власти на экономику в добуржуазных обществах и в тех сегментах современной экономики, в которых связи акторов носят нерыночный характер.
Рассмотренные в статье дарообмены определили характер институциональной интеграции неоднородных хозяйственных пространств России. Наступившая в конце XIXв. эпоха тотальной унификации общественных институтов под влиянием сначала капиталистической, а затем советской индустриализации подорвала принцип разнообразия российской хозяйственной эволюции. Тем не менее, уникальный отечественный опыт сосуществования рыночных и нерыночных логик поведения в неоднородном хозяйственном пространстве может быть востребован современностью. |
| |
|
|
